Толстой Л.Н.

Отрывок из книги Поповкина А.И.

 

ПРЕДКИ И РОДИТЕЛИ ПИСАТЕЛЯ

ДЕТСТВО

ОТРОЧЕСТВО

В КАЗАНИ

ПЕРВОЕ ПЕЧАТНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ

 

 

ПРЕДКИ И РОДИТЕЛИ ПИСАТЕЛЯ

В 1799 году,  уйдя в отставку,  поселился   в своем именье, в сельце Ясная Поляна, князь Николай Сергеевич Волконский.

Приехал он сюда вместе с девятилетней дочерью, оставшейся после смерти матери в двухлетнем возрасте.

Как было принято в то время в дворянских семьях, Волконский уже семилетним мальчиком был зачислен на военную службу, двадцати семи лет в чине капитана гвардии он состоял в блестящей свите. Екатерины II. В 1780 году он принимал участие в ее свидании с австрийским императором: он был тогда одним из ее доверенных лиц.

Позднее он сопровождал императрицу в ее путешествии в Крым; они проезжали по той самой дороге, что проходит мимо сельца Ясная Поляна.

Через год он уже полковник 2-го гренадерского полка, а за участие в штурме турецкой крепости Очаков, где он отличился, получил в 1789 году чин генерал-майора.

Назначенный чрезвычайным послом в Берлин, он перед отъездом долго беседовал с Екатериной II, высказывая ей смелые по тому времени мысли о государственных деятелях России; он считал, что государственный деятель должен прежде всего хорошо знать свое отечество. Затем по неизвестной нам причине Волконский был уволен в отпуск на два года. В начале царствования Павла, I он сперва шеф Азовского мушкетерского полка, а затем за незначительные нарушения строгих при Павле I армейских порядков был вовсе исключен из военной службы. Но уже через год был назначен военным губернатором в Архангельск.

Построенный в бескрайних снежных полях в устье Северной Двины, недалеко от Белого моря, Архангельск являлся в то время важным портом, охраняющим подступы к русскому государству. В 1799 году здесь опасались высадки французского десанта, Волконский был назначен командующим особым корпусом и был произведен в один из высших военных чинов того времени.

У независимого, привыкшего к самостоятельности Волконского вскоре произошло новое столкновение с самодуром Павлом. Он заступился за арестованного архангельским комендантом директора местной конторы банка. Царь в личном письме Волконскому выразил свое неудовольствие. Это письмо и послужило поводом к тому, что князь оставил военную службу. Не желая унижаться, Волконский попросил дать ему отставку. Это не был уход по старости: Волконскому было всего сорок шесть лет.

И вот в немилости, всеми забытый, коротает он время в Ясной Поляне. Зимними вечерами часто сидит в вольтеровском кресле, погруженный в думы, прислушиваясь к завыванию разыгравшейся вьюги. Перед ним на крепком дубовом столе горит свеча, потрескивая и колеблясь от малейшего дуновения воздуха, лежат стопки книг в тяжелых кожаных переплетах, раскрытый атлас России и аккуратно исписанные ровным, крупным, почти чертежным писарским почерком тетради, сделанные из плотной серой, с голубоватым оттенком бумаги.

Это были учебные тетради дочери — своего рода рукописные учебники. Одна из них была озаглавлена «Примечания о математической, физической и политической географии» и содержала первоначальные сведения по географии и астрономии, а также о различных формах государственного правления, другая — «Некоторые примечания, ведущие к познанию хлебопашества в сельце Ясная Поляна». В ней рассказывалось, как обрабатываются поля, собирают урожай, убирают сено, как устроена соха, борона и как ими пользуются.   

Тут же стояла шкатулка, в которой хранился силуэт девятилетней девочки — его маленькой Марии, сделанный перед их отъездом в Ясную Поляну.

Шли годы яснополянской жизни. Воспитание единственной дочери стало теперь главной целью жизни Волконского. Занимался он этим изо дня в день упорно и настойчиво.

Воспитывая и обучая дочь, Волконский хотел, чтобы она была не только образованным человеком, но и духовно и физически развита. Пятилетней девочкой она уже хорошо читала по-русски и по-французски, потом начала изучать немецкий, английский и итальянский языки; много читала, занималась музыкой.

Когда дочь подросла, отец стал вывозить ее в Москву, бывал с ней на балах в домах родных и близких—знакомых, а когда Марии Николаевне исполнилось двадцать лет, он повез ее   в   Петербург.   Это   было  летом 1810 года.

Ехали они на лошадях, по пути часто останавливались в городах, деревнях, беседовали с крестьянами. Мария Николаевна была в восторге от поездки. Ее пленяли дивные виды русской природы. Величественная Волга в Твери, старинный город Новгород, красота Петербурга и Невы привели ее в восхищение.

В Петербурге Марию Николаевну меньше всего занимали балы. Она осматривала все достопримечательности города и окрестностей. В Эрмитаже она любуется собранием замечательных картин. Поражают ее картины Рафаэля, Рубенса и де Теснера своею натуральностью изображения. Побывала она и в кунсткамере, видела там коллекцию редкостных предметов; посещала театры. На^: стекольном и фарфоровом заводах, где работали паровые машины, она видела, как делают рюмки, зеркала и вазы; побывала она на шпалерной и ткацкой фабриках.

Везде молодую девушку привлекал человеческий труд и его результаты. Она любовалась искусным плетением кружев, вытачиванием на токарных станках чашек, подсвечников.

Сохранился интересный дневник этого путешествия Марии Николаевны — «Дневная запись для собственной памяти», где она подробно рассказала о своих впечатлениях от поездки. Так, описав виденные ею в Академии художеств скульптурные произведения, она восклицает: «Сколь достойно удивления искусство, одушевляющее мрамор!»

Дневник написан хорошим русским языком, записи отличаются самостоятельностью суждений, разнообразием интересов. В них сказывается и практическая, деловая жилка Марии Николаевны, ее склонность рассматривать окружающие явления с точки зрения пользы для человека. Эта черта, свойственная ее отцу, Николаю Сергеевичу Волконскому, была потом присуща в какой-то степени и ее сыну—Льву Николаевичу Толстому.

Мария Николаевна была деятельна, как и ее отец. Она работала на токарном станке, играла на бильярде и много гуляла; все это она делала для того, чтобы быть как можно больше в движении. Гуляла она нередко совершенна одна. Но самым любимым ее занятием была работа в саду, разведение цветов. Она вела строгий учет посаженным плодовым деревьям и ягодным кустарникам. Сохранилась составленная ею подробная опись сортов яблонь и груш, посаженных в садах и парке.

Перед домом княжна Мария разбила клумбы, оплела их тонкими прутьями, и цветы росли как бы в корзинах.

В 1821 году умер Николай Сергеевич Волконский. Мария Николаевна, нежно любившая отца, особенно остро почувствовала свое одиночество. Ей было тридцать лет, и мечта о семейном счастье не оставляла ее.

Родные познакомили Марию Николаевну с молодым графом Николаем Ильичом Толстым.

Род Толстых уходит в далекое прошлое. Один из предков Николая Ильича Толстого, Петр Андреевич, был видным деятелем петровской эпохи. Он длительное время был первым русским послом в Турции и проявил большое дипломатическое искусство в очень сложной обстановке. Во время войны, объявленной турками России, П. А. Толстой был посажен турками в тюрьму и находился в заточении около двух лет.

После освобождения из тюрьмы и возвращения на родину Петр Андреевич был назначен Петром I членом тайного иностранных дел коллегиума. В качестве доверенного лица он сопровождал Петра в заграничной поездке. А в 1718 году Петр Андреевич сумел выманить в Россию царевича Алексея, скрывавшегося от отца в Неаполе. Здесь уже помогли П. А. Толстому не столько его ум, сколько его хитрость. За все свои заслуги П. А. Толстой получил в числе девяти наиболее приближенных к Петру лиц впервые введенный в то время в России титул графа.

После смерти Петра I, в конце царствования Екатерины I, он попал в немилость у Меньшикова и был навечно сослан со своим сыном в Соловецкий монастырь, где и умер в глубокой старости.

Отец Николая Ильича, граф Илья Андреевич (правнук Петра Андреевича Толстого), в молодости служил во флоте. Под конец жизни он занимал должность губернатора в Казани.

Это был типичный русский барин-хлебосол и, по словам Л. Н. Толстого, «не только добрый, но бестолково мотоватый». Любил он устраивать пышные приемы, балы, играть в карты. Рассказывали, что он даже свое белье отправлял стирать в Голландию. В результате такого образа жизни Илья Андреевич наделал много долгов, и ему пришлось заложить все свои имения. В 1820 году он был отстранен от должности губернатора.

Сын его, Николай Ильич, очутился в безвыходном положении. Как большинство детей помещиков того времени, он рано был зачислен на гражданскую службу, но, вопреки желанию родителей, ушел на военную службу и прослужил семь лет; принимал участие в войне 1812 года.

Выйдя в отставку по болезни и возвратившись в Казань, он нашел отца совершенно разорившимся. Вскоре отец умер. На руках Николая Ильича остались мать, Пелагея Николаевна, привыкшая к роскоши, сестра, Александра Ильинична, с приемной дочерью и дальняя родственница, принятая в семью, его сверстница, Татьяна Александровна Ергольская.

Оставшись почти без средств, Николай Ильич решил поправить материальное положение семьи женитьбой на состоятельной девушке — на этом настаивала его мать. Выбор родственников пал на Марию Николаевну Волконскую, ставшую после смерти отца единственной богатой наследницей. Свадьба состоялась в 1822 году, Николай Ильич со всей своей семьей переехал в Ясную Поляну, в имение жены. Мария Николаевна нежно полюбила мужа.

Став владельцем богатого имения, Николай Ильич усердно занялся хозяйством, приводил в порядок дела имения, достроил большой барский дом, начатый Николаем Сергеевичем Волконским, выкупил заложенное за долги отца свое наследственное имение Никольско-Вяземское.

Семья Толстых жила дружно. Мария Николаевна выделялась широтой своих интересов, много читала. Любимыми ее поэтами были Державин, Жуковский. Занималась она переводами с итальянского и английского языков на французский и русский; переписала почти все сочинения М. В. Ломоносова и сама обладала поэтическим талантом — сочиняла стихи, поэмы.

Вечерами, как только зажигались свечи, в семье Толстых читали вслух, спорили о героях прочитанных книг, играли на фортепьяно. Выезжали в гости к соседним помещикам в Ясенки, Телятенки, в Тросну и другие поместья и сами принимали гостей. Часто приезжала в Ясную Поляну вторая, замужняя сестра Николая Ильича, Пелагея Ильинична Юшкова, жившая в Казани.

Николай Ильич часто бывал в отъезде — он занимался делами своих поместий и любил охоту. В отсутствие мужа Мария Николаевна спускалась в «аглицкий» парк, подолгу сидела там в беседке с вышкой или на скамейке у Нижнего пруда и в ожидании мужа смотрела на проходившую у самой усадьбы большую дорогу, которая в то время была источником всех новостей: по ней шли странники, богомольцы, ехали крестьяне на своих тощих лошаденках, тянулись обозы, мчались помещичьи тройки. В августе 1823 года Мария Николаевна наблюдала, как по этой дороге проезжал со всей своей свитой Александр I в Брест-Литовск.

Через год после замужества  у  Марии   Николаевны родился сын Николай, через три года — Сергей, а ещё через год — Дмитрий. Мария Николаевна окружила своих детей нежной заботой. Она вела подневную запись поведения старшего сына, Николеньки. Старалась привить ему необходимые навыки, воспитать правдивость, скромность, мужество, смелость. Она хотела, чтобы он был «со временем храбр, как должен быть сын отца, который хорошо служил отечеству».

Воспитывая в детях силу воли и критическое отношение к своим поступкам, она добивалась, чтобы они осознавали и свою вину и сами ее исправляли.

Мария Николаевна любила гулять с детьми в тенистых аллеях парка, в Чепыже[1], иногда же уходила далеко к речке Воронке, на старую мельницу. Обычно ее сопровождал гувернер — добрый и приветливый Федор Иванович Рессель.

Отдыхая, дети усаживались где-нибудь под деревом и, с аппетитом уплетая куски черного хлеба с солью, слушали удивительные рассказы маменьки. А рассказывала она так интересно, что ее заслушивались не только дети, но и взрослые.

Всею душою Мария Николаевна привязалась к Татьяне Александровне Ергольской и называла ее «милой Таунеточкой».

Татьяна Александровна девочкой осталась сиротой и была принята на воспитание матерью Николая Ильича. С детства привязалась она к семье Толстых и незаметно для себя с чистотой и непосредственностью первого чувства полюбила своего сверстника, Николая Ильича. Но, прекрасно понимая положение семьи Толстых, оставшихся без всяких средств к существованию, она, так же как и другие члены семьи, считала, что поправить дела сможет только брак Николая Ильича на девушке с состоянием.

Мария Николаевна не могла не знать о чувствах, которые питала Татьяна Александровна к Николаю Ильичу, но это не мешало ее семейному счастью, а, наоборот, как бы еще больше сблизило их друг с другом: они делились своими задушевными мыслями.

В конце лета, 28 августа 1828 года, в большом яснополянском доме в угловой комнате третьего этажа родился четвертый сын Толстых, которому дали, имя — Лев.

Большинство помещиков того времени, для своих детей имели кормилиц. Добрые и простые люди хорошо относились к детям, и дети, в свою очередь, привязывались к ним. Эта привязанность нередко сохранялась на всю жизнь.

Дети росли под живые напевы своих, кормилиц. От нянь и кормилиц они слышали сказки, в которых выражалась народная мудрость, духовная красота русского простого человека.

Кормилицей Левочки была яснополянская крестьянка Авдотья Никифоровна Зябрева. На всю жизнь он сохранил любовь к ней. Будучи взрослым, он навещал ее в деревне, а после ее смерти, в 1886 году, посещал ее могилу и всегда тепло вспоминал о ней,

Матери своей Левочка не помнил, она умерла, когда ему   было   около   двух   лет.   Но   от   отца   и   тетки Т. А. Ергольской, он знал, что мать его очень любила и относилась к нему с большой нежностью.

После смерти Марии Николаевны (она умерла вскоре после рождения пятого ребенка, дочери Маши) все заботы до воспитанию маленьких Толстых взяла на себя Татьяна Александровна Ергольская. Свои теплые чувства к Николаю Ильичу и Марии Николаевне она перенесла на их детей, окружила их материнской заботой.

Хотя маленький Левочка и не помнил матери, но ее чистый, светлый образ оживал перед ним в рассказах и воспоминаниях близко знавших ее, рождал в его душе целый мир глубоких чувств, неясных мечтаний и благородных стремлений.

Мария Николаевна оставила такой глубокий след в своей семье и среди окружающих, что Лев Николаевич мог ярко воспроизвести отдельные черты ее характера и внешности во многих своих произведениях. Бесконечно дорогой и милый образ матери не оставлял Толстого до конца жизни. И когда писателя настигали невзгоды, когда ему становилось тяжело, он мысленно обращался к матери, и ему казалось, что она ему помогает.

Все, что было связано с ее памятью, было для Льва Николаевича свято: он сохранял посаженный ею сад в Клинах и, чтобы дать ему больше света, вырубал средние аллеи лип. Сохранял он скамеечку, на которой она часто сидела у Нижнего пруда. Однажды, проходя мимо нее, он сказал Гольденвейзеру: «Я люблю это место. Вот вы свою мать любили, а я не помню своей матери... Это, говорят, ее любимое место было». При воспоминании о ней у него, уже восьмидесятилетнего старика, навертывались слезы. «Ни о ком папа не говорил с такой любовью и почтением, как о своей «маменьке», — вспоминал сын Толстого, Илья Львович.

 

ДЕТСТВО

Счастливая, счастливая невозвратимая пора детства!

Как не любить, не лелеять воспоминания о ней?

«Детство»

Толстой помнил себя с самого раннего детства. Он даже вспоминал, как его пеленали, как купали в корыте. «Я сижу в корыте, — пишет он в «Воспоминаниях», — и меня окружает странный, новый, неприятный кислый запах какого-то вещества, которым трут мое голенькое тельце. Вероятно, это были отруби и, вероятно, в воде и корыте меня мыли каждый день, но новизна впечатления отрубей разбудила меня, и я в первый раз заметил и полюбил свое тельце».

Помнил он себя и когда ему было пять лет, помнил, как Федор Иванович — его гувернер — и какие-то женщины плясали, а с ними вместе и дети. Но в это время он не помнил еще ни братьев, ни отца, не помнил природу. Природа в этом возрасте для него не существовала. Он пишет: «Не может быть, чтобы не давали мне играть цветами, листьями, чтобы я не видел травы, чтобы не защищали меня от солнца, но лет до пяти, до шести нет ни одного воспоминания из того, что мы называем природой. Вероятно, надо уйти от нее, чтобы видеть ее, а я был природа».

Мир, окружающий маленького Левочку, был для него радостный, счастливый. Все люди казались ему хорошими, добрыми, начиная от отца до кучера.

До пяти лет он жил на втором этаже, вместе с младшею сестрой Машей и с няней. А когда ему исполнилось пять лет, его перевели на первый этаж, в комнату мальчиков.

Левочке было жаль расставаться со своей кроваткой, с подушкой, с сестренкой Машей. «Я испытывал тихое горе о безвозвратности утраченного. Я все не верил, что это будет, хотя мне и говорили про то, что меня переведут к мальчикам, но, помню, халат с подтяжкой, пришитой к спине, который на меня надели, как будто отрезал меня навсегда от верха, и я тут в первый раз заметил не всех тех, с кем я жил наверху, но главное лицо, с которым я жил и которую я не помнил прежде. Это была тетенька Татьяна Александровна. Помню невысокую, плотную, черноволосую, добрую, нежную, жалостливую. Она надевала на меня халат, обнимая подпоясывала и целовала, и я видел, что она чувствовала то самое, что и я: что жалко, ужасно жалко, но должно. В первый раз я почувствовал, что жизнь не игрушка, а трудное дело», — вспоминал Толстой.

В комнате мальчиков было весело, они неудержимо хохотали, бросали друг в друга подушками и иной раз так расходились, что их не мог даже остановить Федор Иванович.

Одним из любимых развлечений детей летом были поездки на лошадях в деревню Грумант[2], расположенную недалеко от Ясной Поляны. Там был господский скотный двор, и скотница Матрена угощала детей молоком с черным хлебом. В Груманте они смотрели, как в глубоком проточном пруду ловят рыбу для господского стола. Бегали на гору к пруду и от пруда к оврагу, в котором бил холодный и обильный ключ.

Зимой были другие развлечения.  Перед Новым  годом так называемые святки, в яснополянский дом приходили ряженые — медведь   с   поводырем,   коза,   турки, разбойники; мужчины наряжались женщинами, женщины — мужчинами.

Ряженые играли и плясали под дудку старого слуги Григория, игравшего когда-то, еще при князе Н. С. Волконском, в оркестре из крепостных.

Увлекались, дети игрою «пошел рублик»: играющие брались за руки, становились в круг и начинали петь: «Пошел рублик, пошел рублик», передавая рублевую монету один другому. Водящий ходил по кругу и отыскивал монету.

Катались с крестьянскими ребятами с гор на санках, на ледянках; с громким смехом и криком неслись по деревенской улице, идущей под гору. «Посторонись, дай дорогу!» Один раз на Левочку наехали чьи-то сани, но он отделался легким ушибом.

Занятия детей Толстых были связаны с жизнью и бытом усадьбы. Летом они ловили рыбу. Толстой рассказывал, как он однажды бежал по «Прешпекту» к пруду, в одной руке у него был кусок черного хлеба, в другой — черви, второпях он вместо хлеба откусил червя и почувствовал при этом вкус земли.

В детстве Левочка завел себе кур и цыплят. Большая привязанность была у него к собакам на охоте он любовался ловкостью движений своей любимой собаки Милки; черно-пегая, с умными черными глазами, она была красива, и Левочка иногда чмокал ее в черную мордочку. Любил он и собаку учителя Федора Ивановича, очень ласковую, с коричневой мягкой курчавой шерстью. И как Левочка горько плакал, когда узнал, что Федор Иванович решил ее убить, так как она сломала ногу и не была больше пригодна для охоты!

Левочка рано научился ездить верхом, он хорошо знал привычки лошадей, нередко кормил их, ласкал и жалел, когда видел изнуренными.

Отец Толстого был страстный охотник. Дети любили смотреть, как он готовится к отъезду на охоту — это было важное событие в их жизни. Когда Левочка подрос, он сам стал принимать участие в охоте.

В повести «Детство» Толстой изобразил действительный случай, происшедший с ним на охоте, когда он мальчиком спугнул и упустил зайца, чего никак не мог простить себе. «Мне было бы легче, ежели бы он меня, как  зайца,  повесил  на  седло», — подумал  Николенька, услышав презрительное замечание охотника Турка.

Левочка был жизнерадостным, резвым, но вместе с тем застенчивым и чувствительным ребенком. Сестра его, Мария Николаевна, рассказывала, что «он был какой-то лучезарный. Когда вбегал в комнату, то с такой радостной улыбкой, точно сделал какое-то открытие, о котором хочет сейчас всем сообщить... Ужасно был любящим ребенком, — говорила она. — Чуть его приласкают, он расчувствуется до слез».

Левочка был смелым мальчиком, старался выработать в себе силу воли. Иногда он совершал неожиданные для окружающих поступки. Один раз ему пришла фантазия остричь себе полголовы, а затем остричь и брови: он хотел подчеркнуть пренебрежение к внешности.

Как-то захотелось ему полетать по воздуху. Это произошло в Москве, на Плющихе, где Толстые в то время жили. Все сели за обед, но девятилетний Левочка не явился к обеду. Гувернер пошел узнать, что с ним, и нашел его лежащим на земле без сознания. Оказывается, когда он остался один в комнате, в мезонине, влез в открытое окно и выпрыгнул во двор. Свой поступок он объяснил тем, что «имел страстное желание полетать по воздуху»; ему казалось это возможным, если «сесть на корточки и обнять руками свои колени, как можно крепче прижимая их».

Был и такой с ним случай. Семья Толстых ехала из Пирогова в Ясную Поляну. Хватились Левочки — в экипаже его нет. Увидели: он идет впереди. Думали, что, как только тройка его догонит, он сядет в экипаж, но с приближением экипажа Левочка ускорил шаги и побежал бегом, не желая садиться. Тройка понеслась, а он бежал, не уступая ей. И так пробежал около трех верст, и, уже изнемогавшего от усталости, обессиленного, его посадили в экипаж.

«Невинную веселость» Толстой считал одной из характернейших особенностей своего детства. На нёго иногда находили приступы самого неудержимого веселья. «Помню я, как раз, в самое вербное воскресенье, у нас в деревне служили всенощную. После всенощной и ужина мы пришли в спальню и по какому-то случаю очень развеселились. Я спрыгнул на кровать к Володе, перерыл постель — даже доска одна провалилась под нами,— мы щекотали, теребили друг друга, визжали, помирали со смеху, одним словом, находились во всем разгаре детской бессознательной шумной веселости», - писал Толстой в одной из редакций «Детства», по-видимому, о случае, имевшем место в действительности.

Но в этот прекрасный детский мир безотчетного веселья, безоблачных радостей врываются огорчения: Левочке жаль убитой птички, которую он видит на дороге, выброшенного из гнезда галчонка или курицы, которую заколол и несет на кухню повар. Жаль ему своего доброго и бедного учителя, когда его обижают. Жаль ему уезжающего из Ясной Поляны буфетчика Василия, и от этого напевы в детской игре «пошел рублик» кажутся удивительно грустными, трогательными. Очень чувствительный, он часто плакал, его даже называли «Леварева».

Личные огорчения пробуждали в нем, с одной стороны, чувство умиления, с другой — стремление, разгадать тайны жизни.! Уже тогда, в период «чудного, невинного, радостного» детства, в нем зарождается чувство самоанализа, желание людям добра.   Уже   в   детстве он мечтает, чтобы все были счастливы, радостны, довольны.

Николенька, который был на пять лет старше Левочки, очень напоминал по своему характеру мать; он так же, как и она, любил целыми часами рассказывать удивительные истории и сказки и, как вспоминал Лев Николаевич, рассказывал «с такой уверенностью в действительность рассказываемого, что забывалось, что это выдумка».

Однажды он рассказал братьям, что в лесу — Старом Заказе[3] на краю оврага — между деревьями зарыта зеленая палочка и на ней написана «тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий... а были бы постоянно счастливы... чтобы всем было хорошо и чтобы люди не знали никакого горя».

Лев Николаевич так вспоминал об этих рассказах брата: «...он-то, когда нам с братьями было — мне пять, Митеньке шесть, Сереже семь лет, объявил нам, что у него есть тайна, посредством которой, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми; не будет ни болезней, никаких неприятностей, никто ни на кого не будет сердиться, и все будут любить друг друга, все сделаются муравейными братьями. (Вероятно, это были Моравские братья[4], о которых он слышал или читал, но на нашем языке это были муравейные братья.) И я помню, что слово «муравейные» особенно нравилось, напоминая муравьев в кочке. Мы даже устроили игру в муравейные братья, которая состояла в том, что садились под стулья, загораживая их ящиками, завешивали платками и сидели там в темноте, прижимаясь друг к другу. Я, помню, испытывал особенное чувство любви и умиления и очень любил эту игру».

Рассказ Николеньки о зеленой палочке и муравейных братьях произвел сильное впечатление на маленького Толстого. Откуда узнал Николенька эту легенду, кто подсказал ему эту красивую, вечно манящую к себе мечту о человеческом счастье? Может быть, он услышал ее от своей матери, исполненной чувствами любви и доброты ко всем окружающим ее людям. Мысль о том, что жизнь на земле должна быть устроена так, чтобы все люди жили счастливо, не оставляла Толстого никогда. В своих воспоминаниях он пишет: «Идеал муравейвых братьев, льнущих любовно друг к другу, только не под двумя креслами, завешанными платками, а под всем небесным сводом всех людей мира, остался для меня тот же. И как я тогда верил, что есть та зеленая палочка, на которой на писано то, что должно уничтожить все зло в людях и дать им великое благо, так я верю и теперь, что есть эта истина и что будет она открыта людям и даст им то, что она обещает».   

С самого раннего детства Толстого окружали в Ясной Поляне, кроме родных и близких, дворовые и слуги. Это были крепостные его отца. Много лет спустя Лев Николаевич вспоминал: «... все окружавшие мое детство лица — от отца до кучера — представляются мне исключительно хорошими людьми». Нежно любил Левочка первую свою няню, Аннушку, которая вырастила и его брата Николеньку, няню Татьяну Филипповну, всегда ласковую и добрую. «Это было одно из тех трогательных существ из народа, которые так сживаются с семьями своих питомцев, что все свои интересы переносят в них», — вспоминал о ней Лев Николаевич.

Любил Лёвочка и брата Татьяны Филипповны, кучера Николая Филипповича, своего «дядьку» Николая Дмитриевича, которого описал в повести «Детство» под именем слуги Николая. Нравились ему ловкость, сила, мужественная красота и ласковость к детям камердинеров отца — Петруши и Матюши. Любил Левочка официанта Тихона, природного актера, часто смешившего детей своими комическими гримасами (у князя Волконского он играл на флейте в оркестре), дворецкого Фоку Демидовича, который также когда-то играл на скрипке в оркестре. Помнил Лев Николаевич милого, ласкового буфетчика Василия, который забавлял мальчиков тем, что сажал их на поднос и носил к буфету, к «таинственному» для них месту. Детям это очень нравилось, и каждый из них кричал: «И меня! Теперь меня!» С большой теплотой Левочка относился к экономке Прасковье Исаевне; она была еще няней его матери. Толстой впоследствии называл ее «редким, чудесным созданием», он изобразил ее в повести «Детство» под именем Натальи Савишны.

Эта крепостная женщина «имела сильное и благое влияние» на Левочку. Он часто заходил к ней в ее комнату и, усевшись на диван, заслушивался ее рассказами о военных походах его дедушки, князя Волконского, во время войны с Турцией. Рассказывая, она зажигала смолку (курение), которая дымила приятным запахом и которую, по ее словам, привез Николай Сергеевич из-под турецкой крепости Очаков.

Отношения Левочки с дворовыми, слугами были теплые, простые, но все же барская среда не могла не оказывать влияние на его поведение. В нем иногда невольно прорывалось высокомерие.

Уже  с детства Левочке прививали  навыки дворянского общества. Его воспитывали в убеждении, что он барин, господин своих крепосных, слуги называли его маленького, по имени и отчеству. Даже старая, заслуженная экономка Прасковья Исаевна, которая пользовалась почетом в доме и которую любил Левочка, не смела, по его мнению, не только наказать его за шалость, но и назвать на «ты».

Впоследствии Толстой рассказал об этом в  повести «Детство»,  называя Прасковью Исаевну Натальей  Савишной: «Как!.. Наталья Савишна, просто Наталья, говорит мне «ты» и еще бьет меня по лицу мокрой скатертью, как дворового мальчишку! Нет, это ужасно!»

Столкновение Николеньки с Натальей Савишной из-за скатерти, о котором рассказано в повести «Детство», было в действительности. Правда, через некоторое время Левочка раскаялся в своем поступке, ему было стыдно посмотреть в лицо доброй старушке, которая, несмотря на то что он ее оскорбил, принесла ему гостинцы.

Простые, правдивые люди, находившиеся в доме отца, сближали Левочку с крестьянами, и он рано стал задумываться   над вопросом,   почему   так   устроена   жизнь: одни живут богато, в роскоши, другие всю жизнь трудятся и живут в бедности.

Маленький Толстой воспитывался и обучался, как все дети помещиков того времени, не в школе, а дома. Помещики нанимали каждый к себе в дом учителей и воспитателей. Так, приглашенный еще при Марии Николаевне Федор Иванович Рессель обучал братьев Толстых не только немецкому языку, но и другим предметам — арифметике, истории, географии; одновременно он был и воспитателем или, как тогда называли, гувернером детей: ходил с ними на прогулку, укладывал их спать, поднимал по утрам, помогал одеваться, вместе с детьми шел к столу. На учителе лежала обязанность прививать детям навыки и манеры, необходимые в дворянском обществе.

Знаний у Федора Ивановича было немного, но он был честным, добродушным человеком, и дети его очень любили.

Федор Иванович как живой встает перед нами в повести «Детство» в образе Карла Ивановича в своём пестром «ваточном» халате, в красной вязаной шапочке с кисточкой, с выражением доброты на лице.

Французскому языку обучали Левочку тетушки Татьяна Александровна и Александра Ильинична. Уже пяти лет Левочка знал французскую азбуку и скоро овладел языком настолько, что иногда думал по-французски.

Он, пятилетний мальчик, обучал французской азбуке Дунечку Темяшеву — девочку одних лет с ним, воспитывавшуюся в их семье.

В семье Толстых была традиция писать журналы, дневники. Мать Толстого, Мария Николаевна, вела «Дневную запись для собственной памяти», журнал поведения Николеньки, писала стихи; отец Толстого имел альбом, в который выписывал произведения понравившихся ему поэтов, и дети Толстых продолжали эту традицию. В 1834 году завел журнал Сережа, на следующий год занялся журналом семилетний Левочка. На первой странице он написал: «Детские забавы. Писаны графом Николаем Николаевичем Толстым, Сергеем Ник. Толстым, Дмитрием Ник. Толстым, Львом Ник. Толстым». В журнале Левочка описывал различные породы птиц — орла, сокола, сову, попугая.

В детстве Левочка хорошо умел составлять шарады. «Ну-ка, Левка-пузырь (меня так звали, я был очень толстый ребенок), отличись новой шарадой! — говорил отец, и я отличался», — вспоминал Лев Николаевич.

Когда Левочке-было девять лет, он завел новый рукописный журнал под названием «Рассказы дедушки». Это был живой рассказ о разных приключениях старого полковника, видевшего более ста сражений. Следующий  журнал назывался «Гномы», в нем Левочка делал только зарисовки, изображающие гномов.

У Левочки было сильно развито художественное чутье. Он тогда уже почувствовал красоту пушкинской поэзии, улавливал оттенки ее смысла. «Не было Льву Николаевичу восьми лет, — записала позднее с его слов жена Толстого, Софья Андреевна, — как раз его отец застал его за какой-то хрестоматией, в которой маленький Левочка с большим увлечением и с интонацией читал стихи Пушкина «На смерть Наполеона». Отца поразила, вероятно, верность интонации и увлечение ребенка; он сказал: «Каков Левка! Как читает! Ну-ка, прочитай еще раз», и, вызвав из другой комнаты крестного отца Льва Николаевича, С. И. Языкова, он при нем заставил сына читать стихи Пушкина».

Об атом же факте Толстой и сам рассказывает в «Воспоминаниях»: «Помню, как он (отец.—А. П.) раз заставил меня прочесть ему полюбившиеся мне и выученные мною наизусть стихи Пушкина «К морю»: «Прощай, свободная стихия!» и «Наполеону»: «Чудесный жребий совершился: угас великий человек» и т. д. Его поразил, очевидно, тот пафос, с которым я произносил эти стихи, и он, прослушав меня, как-то значительно переглянулся с бывшим тут Языковым. Я понял, что он что-то хорошее видит в этом моем чтении, и был очень счастлив этим». Николай Ильич заметил в своем младшем сыне одаренность, которую не замечал в других детях. Рано у Левочки проявилось чувство собственного достоинства; надо полагать, развивалось оно у него под влиянием отца. Вспоминая о своем отце, Толстой говорил: «...Отец никогда ни перед кем не унижался, не изменял своего бойкого, веселого и часто насмешливого тона. И это чувство собственного достоинства, которое я видел в нем, увеличивало мою любовь, мое восхищение перед ним».

 

ОТРОЧЕСТВО

Моральная перемена произошла во мне в первый раз

во время нашего путешествия, с которого я и

считаю начало моего отрочества.

«Отрочество»

Когда Толстому было девять лет, отец решил перевезти детей в Москву, там было больше возможности дать им образование. И вот зимой 1837 года на лошадях, в семи возках семья Толстых - бабушка Пелагея Николаевна, отец, тетушки Татьяна Александровна и Александра Ильинична, дети — и Федор Иванович отправились в путь. «Отец ехал сзади в коляске, — вспоминал Толстой,— и нас по переменкам — это была большая радость — брали к нему. Помню, что мне досталось въезжать в Москву в коляске с отцом. Был хороший день, и я помню свое восхищение при виде московских церквей и домов, восхищение, вызванное тем тоном гордости, с которым отец показывал мне Москву».

С грустью покидал Левочка Ясную Поляну и близких ему людей, но очень скоро новые впечатления сначала от дороги, затем от большого города захватили его.

Поездка в Москву открыла Левочке совсем новый мир. Вот как описано это в «Отрочестве»:

«Случалось ли вам, читатель, в известную пору жизни вдруг замечать, что ваш взгляд на вещи совершенно изменился, как будто все предметы, которые вы видели до тех пор, вдруг повернулись к вам другой, неизвестной еще стороной? Такого рода моральная перемена произошла во мне в первый раз во время нашего путешествия, с которого я и считаю начало моего отрочества.

Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что не мы одни, то есть наше семейство, живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и даже не имеющих понятия о нашем существовании. Без сомнения, я и прежде знал все это; но знал не так, как я это узнал теперь, не сознавал, не чувствовал...

Когда я глядел на деревни и города, которые мы проезжали, в которых в каждом доме жило по крайней мере такое же семейство, как наше, на женщин, детей, которые с минутным любопытством смотрели на экипаж и навсегда исчезали из глаз, на лавочников, мужиков, которые не только не кланялись нам, как привык видеть это в Петровском, но не удостаивали нас даже взглядом, мне в первый раз пришел в голову вопрос: что же их может занимать, ежели они нисколько не заботятся о нас? И из этого вопроса возникали другие: как и чем они живут, как воспитывают своих детей, учат ли их, пускают ли играть, как наказывают? и т. д.»

Потом не раз Левочке и его братьям приходилось ездить из Ясной Поляны в Москву и обратно, и каждый" раз эти длинные путешествия в экипажах на лошадях давали много новых впечатлений.

По приезде в Москву Толстые поселились на Плющихе. Дом этот сохранился до нашего времени. «Смутно помню эту первую зиму в Москве. Ходил гулять с Федором Ивановичем. Отца мало видали»,— рассказывал Толстой.

Маленького Левочку поразил своей красотой возвышающийся над рекой Москвой златоглавый Кремль. Вид его напоминал ему о славном прошлом России, ее борьбе за свою независимость и свободу. Он слышал много рассказов взрослых об осадах Кремля, о Гришке Отрепьеве, о Наполеоне и пожаре Москвы.

В одном из своих ученических сочинений одиннадцатилетний Левочка писал: «Какое великое зрелище представляет Кремль! Иван Великий стоит, как исполин, среди других соборов и церквей и напоминает этого хитрого похитителя престола. Этот старинный теремок как бы свидетельствует о бурных временах Иоанна Грозного. Эти белые каменные стены воспоминают великого гения и героя, который у этих стен потерял все свое счастье, и видели стыд и поражение непобедимых полков наполеоновских, у этих стен взошла заря освобождения России от иноплеменного ига; а за несколько столетий в этих же стенах положено было начало освобождения России от власти Поляков во времена Самозванца; а какое прекрасное впечатление производит эта тихая река Москва! Она видела, как она, быв еще селом, стояла никем не знаемая, как потом возвеличилась, сделалась городом, видела ее все несчастия и славу и наконец дождалась ее величия. — Теперь эта бывшая деревенька Кучко сделалась величайшим и многолюднейшим городом Европы». ГВ период отрочества Левочка сохраняет все задатки и проявившиеся в детстве склонности. Ему так же дороги все окружающие близкие люди, он так же чувствителен и наблюдателен; так же любознателен и жизнерадостен. Все эти черты получают новое качество, развиваются и углубляются. Безотчетное чувство любви ко всем и ко всему выливается в нежное чувство дружбы к своим товарищам. Это новое чувство Левочка испытывал к Саше и Алеше Мусиным-Пушкиным, особенно к Саше.

Алеша и Саша Мусины-Пушкины были пасынками дальнего родственника Толстого, А. М. Горчакова, известного дипломата и министра иностранных дел. Он бывал с сыновьями у Толстых, и Левочка с ними дружил и полюбил их. Любовь эта была светлая, чистая и проявлялась с какой-то застенчивостью, робостью.

А. М. Горчаков был товарищем А. С. Пушкина по лицею. И, возможно, он рассказывал детям о Пушкине, внушил им любовь к поэту.

Сашу и Алешу Толстой, по его собственному свидетельству, описал в повести «Детство» под фамилией Ивиных. Вот как Толстой изображает свое чувство к Сереже Ивину (Саше Мусину-Пушкину): «Видеть его было достаточно для моего счастья... Все мечты мои, во сне и наяву, были о нем: ложась спать, я желал, чтобы он мне приснился; закрывая глаза, я видел его перед собой и лелеял этот призрак, как лучшее наслаждение. Никому в мире я не решился бы поверить этого чувства, так много я дорожил им... Я... ничего не желал, ничего не требовал и всем готов был для него пожертвовать. Кроме страстного влечения, которое он внушал мне, присутствие его возбуждало во мне в не менее сильной степени другое чувство — страх огорчить его, оскорбить чем-нибудь, не понравиться ему: может быть, потому, что лицо его имело надменное выражение, или потому, что, презирая свою наружность, я слишком много ценил в других преимущества красоты, и, что вернее всего, потому, что это есть непременный признак любви, я чувствовал к нему столько же страху, сколько и любви. В первый раз, когда Сережа заговорил со мной, я до того растерялся от такого неожиданного счастья, что побледнел, покраснел и ничего не мог отвечать ему... Между нами никогда не было сказано ни слова о любви, но он чувствовал свою власть надо мною и бессознательно, не тиранически употреблял ее в наших детских отношениях... Иногда влияние его казалось мне тяжелым, несносным, но выйти из-под него было не в моей власти.

Мне грустно вспомнить об этом свежем, прекрасном чувстве бескорыстной и беспредельной любви, которое так и умерло, не излившись и не найдя сочувствия».

В то же время еще более нежное чувство Левочка испытывал к Сонечке Колошиной. В повести «Детство» Толстой изобразил ее под именем Сонечки Валахиной и описал свое чувство к ней.

Левочка видел в Сонечке идеал любви, красоты, благородства, с которым связывались самые сокровенные, самые светлые, целомудренные чувства мальчика. Эти чувства для него так и остались святыми, возвышенными на всю жизнь. Когда Толстому было уже за шестьдесят лет, он мечтал написать роман целомудренной любви, которую когда-то испытывал к Сонечке Колошиной.

Вскоре после переезда семьи Толстых в Москву их постигло большое горе — отец поехал по делам в Тулу, где скоропостижно умер. Зная, что отец уехал, Левочка все ждал его возвращения и долго не мог поверить, что отца нет в живых. Он тяжело переживал потерю. «Я очень любил отца, но не знал еще, как сильна была эта любовь к нему», — вспоминал Толстой.

Лев Николаевич рассказывал, что он помнил отца веселого, ласкового, но всегда с грустными глазами. Николай Ильич был человек широкой натуры, с аристократическими манерами великосветского барина. Для своего времени он был достаточно образован, с большим увлечением читал классическую литературу. У него была богатая библиотека, которую он постоянно пополнял, ставя себе за правило не покупать новую книгу, пока не прочтет прежних. Часть его библиотеки и поныне хранится в яснополянском доме.

Горе маленького Левочки еще больше усилилось оттого, что бабушка после смерти отца отстранила от обязанностей любимого учителя, Федора Ивановича, и пригласила француза Сен-Тома. Новый учитель не был таким добрым, как Федор Иванович, и внушал детям своим обращением с ними вместо любви страх, и Левочка его возненавидел.

Через  год умерла и бабушка  Пелагея  Николаевна. Над маленькими   Толстыми   опеку   взяла   Александра Ильинична — старшая сестра отца.  Но самым   близким человеком для детей  по-прежнему осталась «тетенька» Татьяна Александровна Ергольская.

Вся жизнь Татьяны Александровны была наполнена самоотверженной, светлой любовью к детям. «...Тетенька Татьяна Александровна имела самое большое влияние на мою жизнь, — писал Толстой. — Влияние это было, во-первых, в том, что еще в детстве она научила меня духовному наслаждению любви. Она не словами учила меня этому, а всем своим существом заражала меня любовью».

Лев Николаевич всегда делился с «тетенькой» самыми сокровенными мыслями и в письмах к ней был искренен и откровенен.

После смерти отца и бабушки в жизни детей Толстых произошла большая перемена. Материальное положение их ухудшилось. Потребовалось значительное сокращение расходов, так как доходов с имений не хватало на жизнь в Москве; одним учителям только платили 8300 рублей в год. И, чтобы сократить расходы, летом 1838 года было решено оставить в Москве только старших двух мальчиков с Александрой Ильиничной и Сен-Тома, а двум младшим мальчикам и двум девочкам — Машеньке и Дунечке Темяшевой — с Татьяной Александровной и с Федором Ивановичем Ресселем уехать в Ясную Поляну[5]. Левочка был доволен, что не будет теперь заниматься с нелюбимым Сен-Тома, который был слишком самоуверен, любил пышные фразы, «увлекался своим величием». Он вызывал у маленького Левочки чувство страха и даже враждебности. В первой редакции повести «Отрочество» Толстой так описал столкновение героя повести со своим гувернером:

«Никогда не забуду я одной страшной минуты, как Saint-jerome (под этим именем изображен в повести Сен-Тома), указывая пальцем на пол перед собой, приказывал стать на колени, а я стоял перед ним бледный от злости и говорил себе, что лучше умру на месте, чем стану перед ним на колени, и как он изо всей силы придавил меня за плечи и, повихнув спину, заставил-таки стать на колени».

Сен-Тома пытался еще строже наказать Левочку. Однажды он запер его под замок в темном чулане и грозился высечь. Все это вселяло в Левочку ужас, негодование и ненависть к Сен-Тома, да и не только к нему, а вообще ко всякому насилию над человеком. Жестокий произвол Сен-Тома настолько сильно подействовал на сознание мальчика, что он усомнился в справедливости божества. Это был «первый шаг, — как рассказывал Толстой, — к религиозным сомнениям».

Случай столкновения с Сен-Тома Толстой помнил всю жизнь. В старости, когда им овладевало тяжелое настроение, он сравнивал его с тем чувством, которое когда-то испытывал, находясь запертым в чулане.

Впоследствии Левочка примирился с Сен-Тома, и у них установилась даже дружеская переписка. Сен-Тома один из первых отметил у Левочки художественное чутье и советовал ему заниматься поэзией.

Сохранилось несколько ученических тетрадей Левочки с переложениями басен Крылова, рассказов из истории.

Мечтательный, с богатым воображением, Левочка хочет сделать в своей жизни что-то особенно яркое, совершить какой-нибудь подвиг. То ему кажется, что он спасает из пламени горящего дома женщину, детей или на ходу останавливает скачущую лошадь и извлекает из-под нее погибающего седока. То он воображает себя генералом и командует целыми армиями. Он живет больше в мире фантазии, но в то же время пытается понять окружающую действительность. Рано Левочка начинает задумываться над вопросами религии. Перед мальчиком вставали вопросы: откуда этот мир? Кто его создал?

Семья Толстых не была фанатично-религиозной - отец, как это замечал Левочка, чинно стоял в церкви, делал низкие поклоны, зажигал у икон свечи, но все это делал равнодушно, без всякого чувства религиозности. Он, по установившимся вековым традициям, выполнял все церковные обряды. Также и дети его продолжали исполнять обряды, ходили в церковь, говели, соблюдали посты, справляли праздники, но все это делалось больше по привычке.

Когда Левочке исполнилось одиннадцать лет, он стал задумываться: «Для чего эти обряды? Для бога. И что такое бог?»

«В продолжение года, во время которого я вел уединенную, сосредоточенную в самом себе, моральную жизнь, все отвлеченные вопросы о назначении человека, о будущей жизни, о бессмертии души уже представлялись мне; и детский слабый ум мой со всем жаром неопытности старался уяснить те вопросы, предложение которых составляет высшую ступень, до которой может достигать ум человека, но разрешение которых не дано ему», — писал Толстой в «Отрочестве».

Особенно поколебалась у Левочки вера в бога после услышанного им разговора старших братьев с их товарищем гимназистом Володенькой Милютиным. Как-то в воскресенье Володя Милютин пришел к Толстым и объявил братьям как большую новость, что бога нет и все, чему учат о нем, одни выдумки.

Такое необычное заявление удивило братьев. Они позвали Левочку и вместе оживленно обсуждали сделанное в гимназии   открытие. Пришли   к заключению, что то, о чем сообщил Володя, вполне возможно.

В детстве Левочка любил играть не только на своей барской усадьбе, но часто забегал в деревню, беззаботно играл с крестьянскими детьми в прятки, лапту, чехарду.

По приезде из Москвы в Ясную Поляну у Левочки изменился взгляд на жизнь. Он, как и прежде, любил бывать в деревне, заходить с ребятами в крестьянские дворы, избы, но теперь он стал замечать в деревне то, на что раньше не обращал внимания. Видел там голодных, оборванных   мужиков, их  детей.  Видел   беспросветную нужду и сопоставлял ее со своей барской жизнью. Он не мог забыть случая, когда их кучер Кузьма подвергся наказанию. Через пятьдесят пять лет в одной из своих статей Толстой писал:

«Помню я, как раз после смерти отца, во время опеки мы, дети, возвращаясь с прогулки, в деревне встретили Кузьму-кучера, который с печальным лицом шел на гумно позади Андрея Ильина, приказчика. Когда кто-то из нас спросил, куда они идут и приказчик отвечал, что он ведет Кузьму в ригу, чтобы там сечь его. Я помню тот ужас остолбенения, который охватил нас. Когда же в этот день вечером мы рассказали это воспитывавшей нас тетушке, она пришла не в меньший нашего ужас и жестоко упрекала нас за то, что мы не остановили, этого и не сказали ей об этом».

В 1840 году в Тульской губернии была засуха, многие крестьяне умирали с голоду. Толстые продали часть имения и на вырученные деньги покупали крестьянам хлеба. Все это не могло пройти мимо внимания двенадцатилетнего мальчика, не могло не вызвать в нем сочувствия крестьянскому горю.

Все хозяйственное заботы по имениям лежали на опекунше   детей»   тетушке   Александре   Ильиничне.   Забот было много. Имения, расхищаемые управляющими, приходили в упадок, крестьяне были разорены, многие жили милостыней, доходы от имений были ничтожны. Много хлопот доставляли судебные процессы  по спорным делам, касавшимся владений Толстых. Это сказывалось на и без того ослабевшем здоровье Александры Ильиничны.  Очень религиозная, она летом 1841 года уехала в монастырь Оптину пустынь, где, изнуряя себя постами и выстаиванием церковных служб, вскоре умерла. Смерть ее внесла большие перемены в жизнь Толстых. Опекуншей детей стала вторая сестра отца, Пелагея Ильинична, жившая с мужем в Казани. Она согласилась принять опекунство при условии, что всех детей увезет к себе в Казань. Это было тяжелым ударом для Татьяны Александровны. Она должна была разлучиться с детьми, которых нежно любила и о которых заботилась в продолжение почти двенадцати лет.

Уезжали Толстые в Казань в ненастные осенние дни 1841 года. Грустно было всем. Татьяна Александровна провожала детей до Москвы. Сколько мучительных переживаний испытали они, покидая родную и милую Ясную Поляну. «Особенно тяжело расставалась с ней маленькая Маша, любимица Татьяны Александровны. Когда дети приехали в Москву и остановились там, Машенька пыталась убежать, чтобы не ехать в Казань, но ее нашли и усадили в возок.

Тяжело переживал отъезд в Казань и Лева. Вспоминая об этом через десять лет, он писал тетушке Татьяне Александровне: «В минуту расставания я вдруг как по вдохновению понял, что вы для нас значите, и по-ребячески слезами и несколько отрывочными словами сумел вам передать то, что чувствовал».

В Ясной Поляне в одиночестве осталась Татьяна Александровна Ергольская. В осенние долгие ночи в опустевшем доме ей в шуме ветра все еще чудились детские голоса и веселый смех. Вскоре Татьяна Александровна переехала в Покровское, к своей сестре, но и там не могла забыть своих любимцев.

В КАЗАНИ

Поселились Толстые в Казани в доме Горталова на Поперечно-Казанской улице. Жили они в нижнем этаже и мезонине. Как непохожа была вся обстановка и среда, в которой они очутились здесь. Воспитанием детей никто не занимался. Тетушка Пелагея Ильинична, больше всего занятая собой, любила ездить на балы, принимать у себя и отдавать визиты казанской знати, а дети были предоставлены самим себе,  

Казань была самым большим городом всего Среднего Поволжья и Прикамья. На зиму сюда съезжались богатые помещичьи семьи из окрестных губерний. После деревенской жизни они предавались здесь безудержному веселью: устраивали домашние спектакли, вечера, балы.

Вскоре по приезде младших братьев в Казань сюда перевелся из Московского университета уже совершеннолетний старший брат, Николай Николаевич. Он поступил на третий курс философского факультета математического отделения Казанского университета; через два года поступили в университет два других брата — Сергей и Дмитрий. А тринадцатилетний Лев в это время под руководством учителей готовился к поступлению в университет на факультет восточных языков. Он серьезно занимался изучением разных предметов и много читал. Жажда новых знаний влекла Леву к книге; его захватывали не столько учебники, сколько чтение художественной литературы. Книги открывали ему новый мир, волновали его чувства и воображение.

Любил читать Левочка народные сказки, былины, песни. С увлечением читал арабские сказки из «Тысячи и одной ночи». Ему особенно нравилась сказка о принце Камаральзамане, приводило его в волнение библейское сказание об Иосифе. «Кто не плакал над историей Иосифа и встречей его с братьями?» — писал он впоследствии в трактате «Что такое искусство?».

Уже на заре своей юности он много размышлял, «философствовал», задумывался над смыслом жизни. «В чем счастье человека? — задавал он себе вопрос. — Зачем человек живет? Что с человеком будет после его смерти? Что было до рождения его?» Много рождалось и других вопросов в юной голове будущего писателя.

«А разве нельзя человеку достичь счастья? Можно, человек, привыкший переносить несчастья, не может быть несчастлив», — думал он: стоит только набраться терпения, стоит только научиться переносить все неприятности, все невзгоды жизни. И, чтобы доказать это, юноша Толстой подходит к раскаленной печке, сильно нагревает руки, а потом сразу высовывает их в форточку на мороз; берет в руки тяжелые словари и держит их высоко над головой до тех пор, пока в состоянии это делать; вот он уходит в чулан и начинает стегать там себя хлыстом, пока на теле не выступают кровяные рубцы. Все это он делает для того, чтобы приучить себя переносить холод, боль и другие лишения. А когда этого достигнет, то не будет ощущать в жизни неприятностей и будет счастлив, думал он.

Занимала в это время Толстого мысль об отношении его «я» к действительности. Он полагал, что в действительности никого и ничего не существует, кроме его «я». Все окружающие предметы являются как бы только отражением его мыслей, и они существуют постольку, поскольку он о них думает, а как только он перестает о них думать, то они исчезают.

Толстому казалось, что он дошел до этого открытия самостоятельно, и воображал себя философом, открывающим новые истины, и был удивлен, когда узнал, что все эти открытия давно уже сделали философы-идеалисты — Фихте, Шеллинг и др.

Размышляя о смысле жизни, Толстой не мог не задуматься снова над вопросами религии, занимавшими такое значительное место в окружавшей его среде. Теперь вызывало в нем религиозные сомнения и чтение сочинений Вольтера.

«Помню еще, что я очень молодым читал Вольтера,— вспоминал Толстой, — и насмешки его не только не возмущали, но очень веселили меня».

Но вскоре критическое отношение к религии сменилось чувством усиленной религиозности, особенно после того, когда он вычитал в «Мыслях» Паскаля[6], что человек ничего не потеряет, следуя религии, а в противном случае он рискует получить вечные муки. Толстой сделался настолько религиозным, что ни к чему не приступал, не помолившись. Впоследствии в «Отрочестве» он писал: «Я постился, старался переносить обиды и т. д.»

Затем он опять начинал сомневаться, и не только в справедливости божества, но и в самом его существовании. Начинал мысленно молиться, чтобы бог во сне или каким-нибудь чудом доказал сам свое существование.

У него устанавливается новый взгляд на жизнь. «Сущность этого взгляда состояла в убеждении, что назначение человека есть стремление к нравственному усовершенствованию и что усовершенствование это легко, возможно и вечно», — так писал он впоследствии в повести «Юность».

Весну 1843 года Толстой встречал с особенным подъемом, он считал ее началом своей юности. Ему казалось, что он теперь познал счастье, достиг морального совершенства. Вспоминая об этом времени семидесятивосьмилетним стариком как о поре своего пробуждения, поре возмужалости (когда он почувствовал, что весь окружающий его мир необычайно ярок, богат), Толстой писал в 1906 году, обращаясь к юношам и девушкам: «Помню... как вдруг я пробудился от детской покорности чужим взглядам, в которой жил до тех пор, и в первый раз понял, что мне надо жить самому, самому избирать путь... Помню, что я тогда хотя и смутно, но глубоко чувствовал, что главная цель моей жизни это то, чтобы быть хорошим». И это понятие «быть хорошим» связывалось в его представлениях с евангельским идеалом самоотречения и любви. «Помню, что тогда же, — продолжает Толстой, — попытался жить так, но это продолжалось недолго. Я не поверил себе, а поверил всей той внушительной, самоуверенной, торжествующей мудрости людской, которая внушалась мне сознательно и бессознательно всем окружающим. И мое первое пробуждение заменилось очень определенными, хотя и разнообразными желаниями успеха перед людьми: быть знатным, ученым, прославленным, богатым, сильным, — то есть таким, которого бы не я сам, но люди считали хорошим».

Но как быстро и неотвратимо стали разрушаться его мечты! Чтобы поступить в университет, надо было сдавать экзамены, и он насильно заставлял себя заучивать тексты катехизиса.

В мае 1844 года шестнадцатилетний Толстой подал прошение на имя ректора Казанского университета Н. И. Лобачевского[7] о принятии его в число студентов восточного отделения философского факультета. Экзаменов Толстой не выдержал. По многим предметам он получил низший балл — единицу. И только математику, русскую словесность и иностранные языки он сдал на «пять» и «четыре». Так сказались недостатки полученного им домашнего образования, обычного для богатых помещичьих семей.

Пришлось опять засесть за подготовку по невыдержанным предметам и сдавать их осенью.

Наконец Толстой вошел в стены Казанского университета равноправным студентом факультета восточных языков по разделу турецко-арабской словесности.

Почему Толстой избрал именно факультет восточных языков? Этот выбор, возможно, сделан был под влиянием родственников, многие из которых занимали дипломатические посты. Но была и другая причина, побудившая Толстого поступить именно на этот факультет. В 40-е годы XIX столетия восточный вопрос являлся острым и злободневным в международной политике. Преподавание восточных языков было крайне необходимо для развития политических и торговых отношений России со странами Востока — с Турцией, Персией, Бухарой, Хивой, Монголией и Китаем. И восточный факультет Казанского университета, в котором были сосредоточены лучшие силы востоковедов, превосходил восточные факультеты европейских университетов, и это привлекало в Казань большое количество студентов и из других стран.

Одевшись в шинель с бобрами, в белых перчатках и треуголке, со студенческой шпагой на левом бедре, Толстой осенью 1844 года явился в университет. С этого времени начинается особый период его казанской жизни.

Вступив в университет, Толстой впервые очутился в гуще молодежи, впервые испытал чувство связи с большим коллективом. Это было для него новое чувство, которого он не знал при домашнем обучении.

«Как только вошел я в аудиторию, я почувствовал, как личность моя исчезает в этой толпе молодых, веселых лиц, которая в ярком солнечном свете, проникавшем в большие окна, шумно колебалась по всем дверям и коридорам. Чувство сознания себя членом этого огромного общества было очень приятно», — писал Толстой в «Юности».

На первых порах в этой студенческой дружной семье Толстой чувствовал себя чужим, его никто почти не знал, не замечал, но через некоторое время со многими студентами завязались у него дружеские отношения. Вскоре он привык, сжился со студенческой средой, не против был принять участие в какой-либо студенческой проделке, шумном веселье, помечтать на лекции под убаюкивающий голос профессора. Он полюбил студенческую жизнь.

Толстому, внуку бывшего губернатора Казани, с графским титулом были широко открыты двери самых богатых и знатных домов. Тетушка Пелагея Ильинична всячески втягивала в водоворот светской жизни своих воспитанников. Они вместе с нею посещали званые вечера и балы, бывали в доме губернатора, губернского предводителя дворянства, попечителя Казанского округа, в домах других важных особ города. А недостатка в поводах к праздникам не было. «Зимы даны на радость губернским городам», — утверждал хроникер «Казанских ведомостей» того времени.

Студенты-аристократы щеголяли друг перед другом своей изысканной одеждой, своими светскими манерами. Среди них был и юноша Толстой с напускной холодностью, презрительным выражением прищуренных глаз, но всегда немного грустных. По рассказам современников, Толстой на балах в Казани был рассеян и робок, танцевал неохотно, имел вид человека, мысли которого далеки от окружающего. Многие девицы считали его скучным кавалером. «И кто бы мог подумать, что из этого нескладного юноши выйдет гений», — впоследствии вспоминали про него его знакомые по Казани. Но тем не менее аристократическое общество Казани привлекало его.

Юноша Толстой легко усвоил правила светского поведения. Делил всех людей на «комильфо» и «не комильфо». К аристократической части общества, принадлежащей к «комильфо», предъявлялось главное требование: быть изысканно изящно одетым, иметь светские манеры, с презрением смотреть на всех, кто хуже тебя одет и имеет плохой выговор французского языка.

Чаще всего Толстого можно было видеть на вечерах у Екатерины Дмитриевны Загоскиной, директрисы Казанского института благородных девиц. Она была в дружбе с теткой Толстого. В доме Загоскиной собиралась вся светская молодежь Казани, в ее же институте училась и сестра Толстого, Маша. На одном из вечеров у Загоскиной Толстой познакомился с Зинаидой Молоствовой, подругой сестры по институту.

Это была живая, остроумная, мечтательная девушка.

В теплый летний вечер, охваченный первым чувством любви, юноша Толстой с волнением шел в Архиерейский сад. Он знал, что сюда придет Молоствова. Еще издали заметил он ее грациозную фигуру. Как он был счастлив! Как ему хотелось сказать ей о своей любви к ней! Свернув в боковую аллею парка, юные влюбленные долго бродили по саду, но пылкий, мечтательный юноша ничего не сказал о своих чувствах. Они были так светлы, так торжественны и чисты, что ему не хотелось нарушать их словами. Так и остались они навсегда невысказанными.

С детством ушли безвозвратно и друзья детства, с которыми Толстого связывало чувство восторженной, непосредственной, наивной любви, которая не отличала еще девочек от мальчиков, была наполнена неясным, предутренним светом детских грез. В Казани у Толстого появились новые друзья — друзья юности.

На одном из вечеров у Загоскиной Толстой познакомился с Митей Дьяковым, которого стал называть «чудесным Митей». Знакомство вылилось в нежную дружбу, связавшую их на всю жизнь.

Дьяков был старше Толстого на пять лет, но это не мешало их привязанности друг к другу. Оба они считали целью своей жизни стремление к добру, к совершенству. Кто не мечтал в годы юности иметь друга верного, честного, с которым хотелось бы идти всю жизнь вместе, которому можно было бы раскрыть всю свою душу, раскрыть все тайники своего горячего, мятущегося сердца, за которого можно пожертвовать своей жизнью! И вот такого друга Толстой видел в лице «чудесного Мити». Все, чем переполнялась душа юноши Льва Толстого, все, чем она звучала, — все это находило отклик в юноше Дьякове. Исправить все человечество, уничтожить все людские пороки — все это им казалось возможно и легко сделать, надо быть только добродетельным. Достигнув этого, можно быть и самыми счастливыми — так думали они.

Познакомился Толстой в Казанском университете и со студентом Кириллом Зыбиным, их сближало увлечение музыкой. В Казани Толстой начал учиться на флейте. Вместе с Зыбиным он написал впоследствии вальс. Тепло вспоминал Зыбин свою дружбу с Толстым — веселую беготню, пение, игру на фортепьяно.

Студенчество Казанского университета состояло главным образом из детей помещиков, крупных чиновников, представителей высшего духовенства и какую-то часть представляли собой выходцы из мелких чиновников и низшего духовенства, так называемые разночинцы. Эти последние до поступления в университет преимущественно учились в духовных семинариях. Бедные, полуголодные разночинцы давали уроки и этим существовали. Толстой принадлежал к первой группе студентов, аристократической, но уже тогда он начинал критически относиться к своей среде. Его духовные запросы становились шире, юношу занимали мысли о нравственном достоинстве, о равенстве, его потянуло к бывшим семинаристам, выходцам из демократической среды. Он видел в них такие положительные качества, которых недоставало студентам-аристократам, — живой, независимый ум, любознательность, трудолюбие. Но все же он не мог близко сойтись с представителями этого круга; хотя многих из них уважал и ценил, он не мог разделить их взгляды, их идеалы.

Все чаще чувствовал он себя одиноким среди пустого и праздного общества, все больше становился не по душе ему образ жизни аристократов. И эти бобровые воротники, чопорность, манерность становятся ему противны. «Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах, — писал Толстой впоследствии. — Но я был молод, у меня были страсти, а я был один, совершенно один, когда искал хорошего».

Находясь в Казани, Толстой не прерывал связи с Ясной Поляной, почти каждое лето он приезжал туда с братьями и сестрой. Принимал участие в деревенских праздниках, играх, видел трудовую жизнь крестьян, их непосильный труд и проникался уважением к мужику. Радостно встречали его дворовые, тетушка Татьяна Александровна, приезжавшая к этому времени в Ясную Поляну.

Нарочито не придавая никакого значения своей внешности, он ходил в Ясной Поляне в парусиновом халате, который сшил себе сам, в туфлях на босу ногу, «старался быть похожим на Диогена», в таком виде показывался и гостям.

Сестра Мария Николаевна вспоминала, что как-то летом приехали в Ясную Поляну барышни, послали за Львом. Он пришел в своем странном наряде. Тетушка Татьяна Александровна стала ему выговаривать, почему он явился в неприличном виде. Он же, нисколько не смущаясь, горячо доказывал условность всяких «приличий».

К этому времени относится и воспоминание Толстого о том, как он впервые стал осознавать свое классовое положение среди крестьян — положение барина. «Когда мне было лет семнадцать, я ходил в простом костюме, — вспоминал он, — слышал, как они называли нас «господишками». Слыша это, Толстой невольно испытывал чувство стыда за свое положение. В дальнейшем это чувство не угасло, а еще больше возросло. «Мне всегда с мужиками стыдно и робко. И я люблю это чувство», — говорил он позднее.

Особенно памятен был ему приезд в Ясную Поляну летом 1845 года, в год увлечения им философией Жан-Жака Руссо, призыв которого быть ближе к природе, вести простой образ жизни был по душе Толстому.

В это лето Толстой часто оставался один с природой. Облитые лунным сиянием сад и парк усиливали воображение юноши, и все для него получало какой-то особенный смысл. Толстой рассказал об этом в «Юности»: «Тогда все получало для меня другой смысл: и вид старых берез, блестевших с одной стороны на лунном небе своими кудрявыми ветвями, с другой — мрачно застилавших кусты и дорогу своими черными тенями, и спокойный, пышный, равномерно, как звук, возраставший блеск пруда, и лунный блеск капель росы на цветах перед галереей, тоже кладущих поперек серой робатки свои грациозные тени, и звук перепела за прудом, и голос человека с большой дороги, и тихий, чуть слышный скрип двух старых берез друг о друга, и жужжанье комара над ухом под одеялом, и падение зацепившегося за ветку яблока на сухие листья, и прыжки лягушек, которые иногда добирались до ступеней террасы и как-то таинственно блестели на месяце своими зеленоватыми спинками, — все это получало для меня странный смысл — смысл слишком большой красоты и какого-то недоконченного счастья,— и чем больше я смотрел на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне на глаза.

И все я был один, и все мне казалось, что таинственно-величавая природа, притягивающий к себе светлый круг месяца, остановившийся зачем-то на одном высоком неопределенном месте бледно-голубого неба и вместе стоящий везде и как будто наполняющий собой все необъятное пространство, и я, ничтожный червяк, уже оскверненный всеми мелкими, бедными людскими страстями, но со всей необъятной могучей силой воображения и любви, — мне все казалось в эти минуты, что как будто природа, и луна, и я, мы были одно и то же».

Толстому хотелось раствориться в этом всеобщем чувстве любви и слиться со всеми людьми и с природой. В этом стремлении ко всеобщей любви, ко всеобщему человеческому счастью была заключена основа мировоззрения Толстого, которая потом развивалась, усложнялась.

Прошел год университетских занятий. Весной Толстой не был допущен к переходным экзаменам и был оставлен на второй год «по весьма редкому посещению лекций».

Толстой разочаровывается в выборе факультета. Дипломатическая карьера не отвечала его внутренним побуждениям. Он решает перейти на юридический факультет, считая, что юридические науки могут быть более полезны для общества. Сообщая о своем решении тетеньке Татьяне Александровне, он пишет: «Нахожу, что применение этой науки легче и более подходит к нашей частной жизни, чем какой-либо другой...»

Юридический факультет мог привлечь Толстого и потому, что весной 1845 года там появился молодой талантливый профессор Дмитрий Иванович Мейер. Он читал курс гражданского права, его лекции, насыщенные живым материалом, связанным с действительностью того времени, проникнутые гуманизмом, смелостью, оказывали сильное влияние на студенчество. Его выступления против крепостничества, против взяточничества чиновников, призывы к равноправию, самостоятельному мышлению не могли пройти мимо чуткого, любознательного юноши. Сторонник передовых идей Белинского и обаятельный сам по себе как человек, Мейер «был одним из тех мечтателей, которых не исправляют неудачи и жизненный опыт. Его вера в лучшее, в торжество правды, доходившая до фанатизма, была искренняя и не лишена какого-то поэтического оттенка. В этом хилом теле жила сильная и выносливая натура, решительно не способная отделять свое личное благо от блага общего. Он жил ожиданием близкого обновления нашей общественной жизни, неизбежной полноправности миллионов русских людей и пророчил множество благ от свободного труда и упразднения крепостного права», — писал товарищ Толстого по университету В.В. Назарьев.

Мейер обратил свое внимание на студента второго курса Льва Толстого. После неудачной сдачи Толстым экзамена он в беседе со своим любимым студентом третьего курса П. П. Пекарским поинтересовался, знает ли тот Толстого. Пекарский ответил, что знает. Тогда профессор сказал:

«Сегодня я его экзаменовал и заметил, что у него вовсе нет охоты заниматься; а это жаль: у него такие выразительные черты и такие умные глаза, что я убежден, что при доброй воле и самостоятельности он мог бы сделаться замечательным человеком».

Все разнообразней становились интересы Толстого. С четырнадцати лет он с увлечением читал романы, повести, приключенческую литературу. Воображение юноши поражали повести Марлинского «Мулла-Нур», «Аммалат бек» и другие. В повестях этих захватывали его необыкновенные характеры героев, их мужество, смелость, сказочные картины природы, изображение неукротимой стихии.

Правда, позднее, когда он попал на Кавказ, то убедился, что Кавказ у Марлинского изображен далеко не реально,

В семнадцать лет Толстой зачитывался романами Дюма: «Тремя мушкетерами», «Графом Монте-Кристо». «Я помню, когда был семнадцати лет, ехал в Казанский университет, купил по дороге восемь томиков «Монте-Кристо». До того интересно, что не заметил, как дорога окончилась. Тогда вся большая публика увлекалась им, а я принадлежал к большой публике», — рассказывал впоследствии Толстой.

По составленному списку книг, которые читал Толстой с четырнадцати до двадцати лет, можно судить, какие из них произвели на него наиболее сильное впечатление.

Евангелие  Матфея: Нагорная проповедь - огромное

Стерна Сентиментальное путешествие - оч. большое

Руссо Исповедь - огромное

Эмиль - огромное

Новая Элоиза - оч. большое

Пушкина Евгений Онегин - оч   большое

Шиллера Разбойники - оч. большое

Гоголя

Шинель. Иван Иванович и Ив. Никифорович Невский проспект - большое

Вий - огромное

Мертвые души - оч. большое

Тургенева Записки охотника - оч. большое

Полинька Сакс Дружинина - оч. большое

Григоровича Антон Горемыка - оч. большое

Диккенса Давид Копперфильд - огромное

Лермонтова Герой нашего времени. Тамань - оч. большое

Прескотта Завоевание Мексики - большое.

Произведения Руссо, которыми он зачитывался летом 1845 года, звали к искренности, правдивости, возбуждали ненависть ко всякой лжи и фальши. «Я как будто читал свои мысли и только кое-что мысленно прибавлял к ним» («Юность»). «Я более чем восхищался им, — писал впоследствии Толстой, — я боготворил его. В 15 лет я носил на шее медальон с его портретом вместо нательного креста. Многие страницы его так близки мне, что мне кажется, я их написал сам».

Из русских классиков Толстой выше всех ценил Пушкина, Лермонтова и Гоголя.

Один из современников, по словам самого Толстого, рассказывал, как Толстой читал роман «Евгений Онегин». Это было летом 1846 года. Во время каникул Толстой поехал из Ясной Поляны в Плавск покупать телят. Остановился он у управляющего помещика Гагарина. На ночь взял почитать первую попавшуюся ему книжку, которая оказалась романом Пушкина «Евгений Онегин». Всю ночь не отрываясь Толстой читал этот роман, прочитав один раз, начинал читать вторично.

Большое впечатление произвели на читателей появлявшиеся в журнале «Современник» первые рассказы из «Записок охотника» Тургенева. В них, пожалуй, впервые показывалась жизнь самой большой части населения России — крестьянства, задавленного крепостным правом. По словам Белинского, в них автор «зашел к народу с той стороны, с какой до него к нему еще никто не заходил».

Взволновали «Записки охотника» и юного Толстого своим глубоким сочувствием мужику и осуждением крепостного права, крепостнических порядков России. То, что Тургенев показывал моральное и духовное превосходство крестьян над помещиками, было особенно дорого Толстому. Взволновало общество того времени и появление в «Современнике» повести Григоровича «Антон Горемыка». «Ни одна русская повесть, — писал В. Г. Белинский, — не производила на меня такого страшного, гнетущего, мучительного, удручающего впечатления: читая ее, мне казалось, что я в конюшне, где благонамеренный помещик порет и истязает целую вотчину — законное наследие его благородных предков».

Захватила повесть Григоровича «Антон Горемыка» и юного Толстого. «Помню умиление и восторг, произведенные на меня, тогда, шестнадцатилетнего мальчика, не смевшего верить себе, «Антоном Горемыкой», бывшим для меня радостным открытием того, что русского мужика, нашего кормильца и — хочется сказать — нашего учителя, можно» и должно описывать не глумясь и не для оживления пейзажа, а можно и должно писать во весь рост, не только с любовью, но с уважением и даже с трепетом»,— вспоминал писатель.

До глубины души трогала Толстого повесть Дружинина «Полинька Сакс». Он называл ее прекрасной. В повести показана, с одной стороны, порочность воспитания женщины в дворянском обществе, с другой — сила любви и самопожертвования мужчины. Белинский в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» положительно оценил эту повесть: «Многое в этой повести отзывается незрелостью мысли, преувеличением, лицо Сакса немножко идеально; несмотря на то, в повести так много истины, так много душевной теплоты и верного, сознательного понимания действительности, так много таланта и в таланте так много самобытности, что повесть тотчас же обратила на себя общее внимание. Особенно хорошо в ней выдержан характер героини повести...»

До глубокой старости помнил Толстой печальную историю героини повести Полиньки Сакс.

Долго не мог забыть Толстой картину ужасов порабощения испанцами мексиканского народа, изображенную в книге «История завоевания Мексики» американского историка и литературного критика В. Прескотта. Книга эта вызвала у юного Толстого чувство негодования к поработителям. Впоследствии он хотел, чтобы книга Прескотта была переложена и издана для простого народа. В библиотеке писателя хранится еще и другая книга В. Прескотта — «История завоевания Перу».

Прочитанная литература ставила перед Толстым все новые и новые жгучие вопросы, на которые он не мог получить ответа в университете. Пылкий юноша, охваченный жаждой знаний, жаждой живой деятельности, все больше разочаровывается в схоластической университетской науке, оторванной от жизни. В книгах он узнает значительно больше, чем на лекциях, они помогают ему осмысливать окружающую жизнь, помогают шире видеть действительность.

«Чтение открыло мне бесконечные горизонты; я стал читать Руссо и бросил университет, именно потому, что захотел заниматься». У Толстого появляется страсть к наукам. Он считает эту страсть благороднейшей. Но, по его мнению, «важно не только пополнять знания, а важно то, чтобы эти знания имели практическое приложение».

Толстой пытается выработать определенную систему своей работы. Он ставит перед собой задачу изучать интересующий его вопрос глубоко, серьезно и заниматься им до более или менее полного уяснения. Поэтому он читает не все подряд, что попадется под руку, а отбирает нужную ему литературу. «Я горячо отдавался всему, читал бесконечное количество книг, но все в одном и том же направлении. Когда меня заинтересовывал какой-нибудь вопрос, то я не уклонялся от него ни вправо, ни влево и старался познакомиться со всем, что могло бросить свет именно на этот один вопрос. Так было со мной в Казани», — писал он.

В конце своего пребывания в университете Толстой начинает вести дневник, который становится спутником всей его жизни, и лишь за четыре дня до смерти он прекращает его ведение. В апреле 1847 года Толстой записывает: «Я никогда не имел дневника, потому что не видал никакой пользы от него. — Теперь же, когда я занимаюсь развитием своих способностей, по дневнику я буду в состоянии судить о ходе этого развития».

По дневниковым записям видно, что Толстой особенно усиленно и упорно работает над собой в последний год пребывания в Казани. 24 марта 1847 года он отмечает: «Я много переменился; но все еще не достиг той степени совершенства (в занятиях), которого бы мне хотелось достигнуть. — Я не исполняю того, что себе предписываю; что исполняю, то исполняю не хорошо, не изощряю памяти.— Для этого пишу здесь некоторые правила, которые, как мне кажется, много мне помогут, ежели я буду им следовать. 1) Что назначено непременно исполнить, то исполняй, несмотря ни на что. 2) Что исполняешь, исполняй хорошо. 3) Никогда не справляйся в книге, ежели что-нибудь забыл, а старайся сам припомнить. 4) Заставь постоянно ум твой действовать со всею ему возможною силою. 5) Читай и думай всегда громко. 6) Не стыдись говорить людям, которые тебе мешают, что они мешают; сначала дай почувствовать, а ежели он не понимает, то извинись и скажи ему это».

Следовать намеченным правилам нужно было Толстому для того, чтобы достичь главной цели своей жизни, а такой целью он считал «сознательное стремление к всестороннему развитию всего существующего». И это стремление к развитию должно приносить пользу человечеству. «Я был бы несчастливейший из людей, ежели бы я не нашел цели для моей жизни — цели общей и полезной...» — пишет он.

Толстой стремится подготовить себя к широкой, активной, разумной деятельности. Он хочет быть сильным умственно и физически. Он вырабатывает в себе силу воли, приучает себя к систематическому, организованному труду.

«Какое бы ты ни начинал умственное занятие, — записывает он, — не бросай его до тех пор, покуда ты его не кончишь. Так как это правило может повести к большим злоупотреблениям, то здесь нужно его ограничить следующим правилом: имей цель для всей жизни, цель для известной эпохи твоей жизни, цель для известного времени, цель для года, для месяца, для недели, для дня и для часу и для минуты, жертвуя низшие цели высшим».

Толстой придавал большое значение логическому мышлению; для развития способностей делать выводы и приводить их в порядок он намечал заниматься математикой, философией. «Всякое философское сочинение читай с критическими замечаниями... — писал он.— Все выводы сравни между собою, и чтобы ни один вывод не противоречил другому... Пиши сочинения не мелкие, но ученые».

Приведем некоторые записанные в дневнике правила нравственного образования: «Не заботься о одобрении людей, которых ты или не знаешь, или презираешь... Занимайся более сам с собою, чем мнением других. Будь хорош и старайся, чтобы никто не знал, что ты хорош... Ищи в других людях всегда хорошую сторону, а не дурную.—Всегда говори правду... Пренебрегай богатствами, почестями и общественным мнением, не основанным на рассудке... Будь полезен, сколько ты можешь, отечеству».

Почти весь 1847 год проходит у Толстого в напряженной внутренней работе. Наряду с занятиями в университете он много читает, занимается изучением иностранных языков, составляет «Правила для развития воли», «Правила в жизни», «Правила вообще».

 

ПЕРВОЕ ПЕЧАТНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ

Повесть «Детство» была первым печатным произведением Толстого. Толстой работал над нею на Кавказе более года, а начал ее, как мы знаем, еще в Москве. Четыре раза он ее переделывал, три раза переписывал. То она ему нравилась, то не нравилась, иногда он даже начинал сомневаться в своих творческих способностях, в своем таланте.

Правда, некоторые главы «Детства» ему определенно нравились, больше других трогала глава «Горе» и, перечитывая ее, он плакал.

В июле 1852 года из Пятигорска Толстой посылает редактору журнала «Современник» Н. А. Некрасову первое свое письмо и рукопись «Детства», подписанную инициалами «Л. Н.». Толстой просит Некрасова просмотреть рукопись и вынести о ней свое суждение. «В сущности, рукопись эта составляет 1-ю часть романа — четыре эпохи развития; появление в свет следующих частей будет зависеть от успеха первой. Ежели по величине своей она не может быть напечатана в одном номере, то прошу разделить ее на три части: от начала до главы 17-й, от главы 17-й до 26-й и от 26-й до конца.

Ежели бы можно было найти хорошего писца там, где я живу, то рукопись была бы переписана лучше и я бы не боялся за лишнее предубеждение, которое вы теперь непременно получите против нее», — писал он Некрасову.

«Детство» произвело на Некрасова благоприятное впечатление, и он сообщил еще неизвестному тогда автору: «Не знаю продолжения, не могу сказать решительно, но мне кажется, что в авторе ее есть талант. Во всяком случае, направление автора, простота и действительность содержания составляют неотъемлемые достоинства этого произведения. Если в дальнейших частях (как и следует ожидать) будет поболее живости и движения, то это будет хороший роман. Прошу Вас прислать мне продолжение. И роман Ваш и талант меня заинтересовали. Еще я советовал бы Вам не прикрываться буквами, а начать печататься прямо за своей фамилией. Если только Вы не случайный гость в литературе».

«Детство» было напечатано в 9-й книжке «Современника» в ноябре 1852 года под названием «История моего детства». Толстого обрадовало первое печатное произведение, ему приятно было прочитать похвальные отзывы о своей повести. Он вспоминал: «Лежу я в избе на нарах, а тут брат и Оголин (офицер), читаю и упиваюсь наслаждением похвал, даже слезы восторга душат меня, и думаю: никто не знает, даже вот они, что это меня так хвалят».

Но вместе с тем первое произведение и огорчило Толстого. Он недоволен был названием: «История моего детства». «Кому какое дело до истории моего детства?» — писал он Некрасову, а в введении к «Воспоминаниям» говорил: «Замысел мой был описать историю не свою, а моих приятелей детства»,— он хотел дать типическое изображение детства.

Толстой находил в своей напечатанной повести много изменений, сокращений; недоволен он остался тем, что выпустили историю любви Наталии Савишны, и вообще считал повесть свою изуродованной. Толстому было тогда еще неизвестно, что многие сокращения и искажения были сделаны не редакцией, а цензурой.

Толстой говорил, что он успокоится только тогда, когда повесть напечатают отдельной книжкой. Отдельной книгой «Детство» вышло через четыре года, в 1856 году. Появление повести произвело большое впечатление.

Все хотели узнать, кто этот новый талантливый автор. Живейший интерес проявлял Тургенев, который жил в это время в Спасско-Лутовинове. Он все расспрашивал Марию Николаевну, сестру Льва Николаевича, нет ли у нее брата на Кавказе, который мог бы быть писателем. Предполагали, что повесть написал старший брат Толстого, Николай Николаевич. Тургенев просил приветствовать его. «Кланяюсь и рукоплещу ему», — говорил он.

Тургенев, так же как и Некрасов, считал, что «это талант надежный».

Обрадовалась появлению повести тетушка Татьяна Александровна. Она находила, что очень правдиво описаны Ф. И. Рессель и Прасковья Исаевна, которых она хорошо знала в жизни, и особенно сцена смерти матери. «...она описана с таким чувством, что без волнения нельзя ее читать, без пристрастия и без лести скажу тебе, что надо обладать настоящим и совершенно особенным талантом, чтобы придать интерес сюжету столь мало интересному, как детство...» — писала она Л. Н. Толстому.

С изумительным мастерством представлена в повести «Детство» дворянская усадьба, где жили герои; ее обстановка, быт очень похожи на Ясную Поляну. Живописно изображена в повести русская природа, такая близкая и родная.

В повести описывается жизнь ребенка старой дворянской семьи. Хотя Толстой и утверждал, что он не писал истории своего детства, но тем не менее переживания и настроения главного героя, Николеньки, многие события из его жизни — игры, охота, поездка в Москву, занятия в классной комнате, чтение стихов — напоминают детство Льва Николаевича. Некоторые действующие лица повести напоминают также людей, окружавших Толстого в детстве. Володя — брата Сережу, Любочка, с которой так любил играть Николенька, — сестру Машу, образ бабушки очень напоминает родную бабушку Льва Николаевича, Пелагею Николаевну, мальчик Ивин — это друг детства Толстого Мусин-Пушкин. Отец Николеньки напоминает соседа Толстых, помещика Исленьева, мачеха Николеньки — его жену. Мать Николеньки — сложившийся в воображении Толстого по воспоминаниям окружающих образ его матери. По словам Толстого, в повести

«Детство» произошло «нескладное смешение правды с выдумкой», смешение событий его детства с событиями жизни его приятелей Исленьевых.

Вслед за повестью «Детство» Толстой пишет военный рассказ «Набег». В октябре 1852 года он записывает в дневнике: «Хочу писать Кавказские очерки для образования слога и денег», и намечает план своих очерков.

Еще в июле Толстой задумал писать «Роман русского помещика», обдумал план и в октябре приступил к работе над ним.

В декабре Толстой писал брату Сергею Николаевичу: «Я начал роман серьезный, полезный, по моим понятиям, и на него намерен употребить все свои силы и способности. Я роман этот называю книгой, потому что полагаю, что человеку в жизни довольно написать хоть одну, короткую, но полезную книгу, и говорил Николеньке, как, бывало, мы рисовали картинки: уж эту картину я буду рисовать 3 месяца».

В ноябре 1852 года Толстой начинает работать над второй частью трилогии — «Отрочество». Работал над ней с большим увлечением, но она давалась ему с трудом. В ней остались те же герои, что и в «Детстве», развивались начавшиеся там события, но в новой повести было меньше автобиографичности, а больше фантазии. Если в «Детстве» Толстому нравилась глава «Горе», то здесь — «Гроза»; он считал это место «превосходным». Три раза пришлось переписывать Толстому свою повесть «Отрочество».

В декабре 1852 года Толстой заканчивает рассказ «Набег» и отправляет его в «Современник» Некрасову.

В этом рассказе он изобразил набег, в котором лично принимал участие. Главный герой рассказа, капитан Хлопов, — человек храбрый и непоколебимый. Черты характера капитана Хлопова схожи с характером любимого брата писателя, Николеньки.

В «Набеге» Толстой без прикрас рисует разрушение горского аула, грабежи, убийства местного населения, поощряемые русским командованием. Толстой явно на стороне горцев, он сочувствует им. «Карабинер, зачем ты это сделал?.. — спрашивает автор карабинера, убившего горскую женщину с ребенком на руках. Он напоминает солдату об оставленной им жене, сынишке. «Что бы ты сказал, — спрашивает автор карабинера, — если бы напали на твою жену и ребенка?»

В этом отрывке рассказа Толстой осуждает бессмысленные убийства, войны и впервые говорит о братстве народов.

В одном из вариантов рассказа «Набег» Толстой записал: «Как хорошо жить на свете, как прекрасен этот свет! — почувствовал я, — как гадки люди и как мало умеют ценить его, — подумал я. Эту не новую, но невольную и задушевную мысль вызвала у меня вся окружающая меня природа, но больше всего звучная беззаботная песнь перепелки, которая слышалась где-то далеко, в высокой траве.

Она, верно, не знает и не думает о том, на чьей земле она поет, на земле ли Русской или на земле непокорных горцев, ей и в голову не может прийти, что это земля не общая. Она думает, глупая, что земля одна для всех, она судит по тому, что прилетела с любовью и песнью, построила где захотела свой зеленый домик, кормилась, летала везде, где есть зелень, воздух и небо, вывела детей. Она не имеет понятия о том. что такое права, покорность, власть, она знает только одну власть, власть природы, и бессознательно, безропотно покоряется ей».

«Набег» был напечатан в 1853 году в 3-м номере журнала «Современник», так же, как и «Детство», за подписью «Л. Н.».

В начале января 1853 года Толстой опять принимал участие в походе против горцев. После однообразной жизни в станице поход дал Толстому разрядку, он чувствовал себя бодро, радостно, был полон воинственной поэзии, восторгался величественной природой Кавказа. Ему хотелось быть скорее в деле, но в крепости Грозной отряд надолго задержался.

Праздную, бездеятельную жизнь Толстой переносил с трудом. «Все, особенно брат, пьют, — записывает он,— и мне это очень неприятно. Война — такое несправедливое и дурное дело, что те, которые воюют, стараются заглушить в себе голос совести».

Впервые Толстой начинает сомневаться в правильности своего участия в боевых действиях против горцев.

В половине февраля начался штурм позиций Шамиля, расположенных на реке Мичике. Толстой командовал батарейным взводом. Выстрелом из своего орудия он подбил орудие неприятеля. За это ему была обещана награда — георгиевский крест. Толстой очень хотел получить эту награду, главным образом, чтобы порадовать родных.

Войска Шамиля, потерпев поражение, беспорядочно отступали.

За удачное сражение на реке Мичике многие его участники получили награды, но Толстой не получил обещанного георгиевского креста. Накануне выдачи наград он так увлекся игрой в шахматы, что не явился вовремя на караул, за что получил выговор и был посажен под арест. И на следующий день, когда раздавали георгиевские кресты, он сидел под арестом.

«То, что я не получил креста, очень огорчило меня. Видно, нет мне счастья. А признаюсь, эта глупость очень утешила бы меня», — записал он.

Представлялся Толстому и второй случай получить георгиевский крест — за удачное сражение 18 февраля 1853 года. В батарею прислали два георгиевских креста. Командир батареи, обращаясь к Толстому, сказал: «Вы заслужили крест, хотите — я вам его дам, а то тут есть очень достойный солдат, который заслужил тоже и ждет креста как средства к существованию». Георгиевский крест давал право на пожизненную пенсию в размере жалованья. Толстой уступил крест старому солдату.

После отступления Шамиля русские войска, подойдя к реке Гудермес, начали прорывать канал, а Толстой со своей батареей возвратился в станицу Старогладковскую. Там его ожидали письма и мартовский номер «Современника», в котором был напечатан рассказ «Набег». Толстой снова был обрадован, но вместе с тем и огорчен — рассказ был изуродован цензурой. По этому поводу Некрасов писал: «Пожалуйста, не падайте духом от этих неприятностей, общих всем нашим даровитым литераторам.— Не шутя Ваш рассказ еще и теперь очень жив и грациозен, а был он чрезвычайно хорош. Не забудьте «Современника», который рассчитывает на Ваше сотрудничество».

Несмотря на сочувственный отзыв Некрасова о «Набеге», Толстой не мог примириться с искажением рассказа; каждое произведение—это частица его души. «Детство» было испорчено, — писал он брату Сергею,— а «Набег» так и пропал от цензуры. Все, что было хорошего, все выкинуто или изуродовано».

Одобрительные отзывы о «Набеге» вызвали в Толстом творческий подъем. Он пишет «Святочную ночь», но этот рассказ остался незаконченным. С увлечением работает над «Отрочеством». Одновременно обдумывает план «Юности».

В июне во время поездки в крепость Воздвиженское Толстой чуть не попал в плен к чеченцам.

Был летний жаркий день. Толстой, Садо Мисербиев и три офицера отделились от своего отряда и поехали вперед. Из предосторожности они разбились на две группы: Толстой и Садо поехали по верхней дороге, а офицеры — по нижней. Под Толстым был темно-серый прекрасный иноходец кабардинской породы, он хорошо ходил рысью, но для быстрой езды был слаб. А у Садо — неуклюжая, поджарая длинноногая лошадь степной ногайской породы, но очень быстрая. Толстой и Садо поменялись лошадьми и ехали, беззаботно любуясь видами природы.

Вдруг вдали Садо заметил чеченцев, мчавшихся навстречу им, человек тридцать. Толстой дал об этом знать офицерам, ехавшим по нижней дороге, а сам помчался с Садо к укреплению Грозному. Толстой легко мог бы ускакать на быстроходной лошади, но он не хотел оставить своего друга.

Чеченцы приближались. В крепости это заметили. Был выслан отряд кавалеристов, и чеченцы обратились в бегство. Опасность для Толстого и Садо миновала, а из офицеров спасся только один.

Этот случай был использован Толстым в рассказе «Кавказский пленник».

Возвратившись в Старогладковскую, Толстой впадает в уныние, он недоволен собой, у него наступил период «чистки души», как называл он это свое душевное состояние. Он дает себе обещание делать добро, насколько это возможно, быть деятельным, не поступать легкомысленно. Опять задумывается о цели жизни и определяет ее так: «Цель моей жизни известна — добро, которым я обязан своим подданным и своим соотечественникам. Первым я обязан тем, что владею ими, вторым — тем, что владею талантом и умом».

Толстой явно признает уже в себе талант, он не случайный гость в литературе. У него рождаются замыслы новых произведений, он думает писать «Дневник кавказского офицера», «Беглеца» (это будущие «Казаки»),

Занимают его мысли о религии. Он не признает необходимости существования бога, отрицает бога, сотворившего мир, но в то же время верит в высшее начало, во что-то, чего он сам не представляет.

В начале июля Толстой едет в Пятигорск, повидаться с сестрой и ее мужем, которые были там на лечении. Приехал туда же и Николай Николаевич. Перед отъездом Лев Николаевич всю ночь не спал, сидел с офицерами на улице у своей хаты. Неожиданно послышался визг поросенка; как выяснилось, в станицу забежал волк и стал душить поросенка. Толстой схватил ружье и побежал во двор, где был волк. Волк, перескочив через плетень, бросился на него. Толстой хотел выстрелить, но ружье оказалось незаряженным; волк тут же бросился на собаку, укусил ее и убежал. Через некоторое время собака взбесилась, Толстой был уверен, что и волк был бешеный. Этот эпизод он описал впоследствии в рассказе «Булька и волк».

Встреча с родными, которых он не видел уже в течение двух лет, оказалась довольно прохладной. «Холодность ко мне моих родных мучает меня», — записал в дневнике Лев Николаевич. С Николаем Николаевичем отношения в Пятигорске тоже были очень прохладные. Толстой чувствовал себя одиноким. «Отчего никто не полюбит меня? Я не дурак, не урод, не дурной человек, не невежда. Непостижимо. Или я не для этого круга?» — спрашивает он сам себя. Толстому казалось, что теперь самый близкий ему человек — брат Сергей.

Чувствуя свое одиночество, Толстой еще больше отдается литературной работе. Он усердно трудится над продолжением «Отрочества». «Труд! Труд! Как я чувствую себя счастливым, когда тружусь», — записывает он в дневнике. Погружается в чтение, перечитывает «Записки охотника» Тургенева, которые и теперь производят на него сильное впечатление. «Как-то трудно писать после него», — отмечает Толстой в дневнике.

Несмотря на напряженный труд, он все же чувствовал какое-то недовольство своей жизнью. Ему казалось, что он не исполняет своего назначения, не совсем еще ясного для него самого, что он не выполняет высокого призвания. 28 июля он записывает: «Без месяца двадцать пять лет, а еще ничего!»

Из Пятигорска Толстой ездил в Кисловодск, Железноводск, чтобы провести там курс лечения ваннами. В Железноводске у него появляется замысел написать «Кавказский рассказ», и 28 августа, в день своего рождения, он начинает повесть, которую затем называет «Беглец» и которая явилась первым наброском знаменитой повести «Казаки». В общей сложности над «Казаками» Толстой работал десять лет с перерывами.

В Пятигорске Толстой пишет рассказ «Записки маркера», которым остается очень доволен. Написал он его за четыре дня. Это была исповедь души молодого писателя, рассказ о том, что его волновало и мучило.

В Пятигорске Толстой пробыл три месяца. Об этом времени у него остались приятные воспоминания. Беспокоили только служебные неудачи, он еще с весны стал задумываться об оставлении военной службы. Причиною к тому были уход в отставку брата Николая Николаевича и истечение срока пребывания на Кавказе, который сам себе Толстой назначил; надоело ему и пустое окружающее его общество.

Желание выйти в отставку созрело, но, не надеясь получить ее сразу, Толстой весной 1853 года подает рапорт об отпуске для поездки на родину. Однако уже в июне обстоятельства резко изменились: обострились отношения между Россией и Турцией. Николай I издал манифест, по которому русские войска должны были занять Молдавию и Валахию, находившиеся под зависимостью Турции.

В связи с началом военных действий отставки и отпуска из армии были запрещены, и Толстой обратился к командующему войсками, расположенными в Молдавии и Валахии, М. Д. Горчакову, приходившемуся ему троюродным дядей, с просьбой направить его в действующую армию.

Грустно встречает Толстой новый, 1854 год. Он перечитывает только что написанное письмо тетеньке Татьяне Александровне: «С некоторого времени я очень грустен и не могу в себе этого преодолеть: без друзей, без занятий, без интереса ко всему, что меня окружает, лучшие годы моей жизни уходят бесплодно для себя и для других; мое положение, может быть, сносное для иных, становится для меня с моей чувствительностью все более и более тягостным. — Дорого я плачу за проступки своей юности».

Просьба Толстого была удовлетворена: в январе 1854 года его перевели фейерверкером в действующую армию в Бухарест.

Перед отъездом в армию Толстой решает побывать в Ясной Поляне, но, прежде чем туда поехать, держит экзамен на первый чин офицера. Хотя экзамен и был простой формальностью, но Толстой его выдержал хорошо. По двенадцатибалльной системе он по одиннадцати предметам получил от 10 до 12 баллов по каждому. Толстому так хотелось поехать в Ясную Поляну офицером, что он на следующий же день примерял офицерский мундир.

В последнюю минуту Толстому стало жаль расставаться с товарищами, с которыми сжился, многих из которых полюбил. Все товарищи собрались его проводить, некоторые офицеры даже при прощании прослезились.

Сколько бы разочарований и неудач ни принесла ему жизнь на Кавказе, все же это время, по его собственному признанию, было одним из счастливейших периодов его жизни и принесло ему много пользы.

Жизнь на Кавказе дала Толстому богатый материал для размышлений. «Я стал думать так, как только, раз в жизни люди имеют силу думать. У меня есть мои записи того времени, и теперь, перечитывая их, я не мог понять, чтобы человек мог дойти до такой степени умственной экзальтации, до которой я дошел тогда. Это было и мучительное и хорошее время. Никогда ни прежде, ни после я не доходил до такой высоты мысли, не заглядывал туда, как в это время, продолжавшееся 2 года. И все, что я нашел тогда, навсегда останется моим убеждением», — писал он пять лет спустя А. А. Толстой.

И его тоска, его необъяснимое беспокойство и подчас непонятная грусть — все это было признаками, как сам Толстой об этом говорил, «рождения высокой мысли, потуги творчества».

На Кавказе Толстой вырабатывает свой взгляд на писательский труд, на художественное мастерство. «Мне кажется, — писал он, — что описать человека собственно нельзя; но можно описать, как он на меня подействовал. Говорить про человека; он человек оригинальный, добрый, умный, глупый, последовательный и т.д... слова, которые не дают никакого понятия о человеке, а имеют претензию обрисовать человека, тогда как часто только сбивают с толку». А несколько позже он записал в дневнике: «Самые приятные суть те (произведения. — А.П.), в которых автор как будто старается скрыть свой личный взгляд и вместе с тем остается постоянно верен ему везде, где он обнаруживается. Самые бесцветные — те, в которых взгляд изменяется так часто, что совершенно теряется».

Этим правилам Толстой следует при изображении характеров героев в своих произведениях.

На Кавказе Толстой впервые нашел свое истинное призвание, «не выдуманное, а действительно существующее, отвечающее его наклонностям», — литературный труд. Он систематически теперь занимается им, вырабатывает принципы художественного мастерства.

«Перечитывая и поправляя сочинение, — пишет он,— не думать о том, что нужно прибавить (как бы хороши ни были проходящие мысли), если только не видишь неясности или недосказанности главной мысли, а думать о том, как бы выкинуть из него как можно больше, не нарушая мысли сочинения (как бы ни были хороши эти лишние места)».

Творчество должно доставлять радость художнику, и этого он достигает только в том случае, утверждает Толстой, если предмет, о котором пишет, заслуживает внимания и является жизненным, серьезным.

Толстой делает выписку из Шиллера: «Для некоторых людей огонь вдохновения превращается в рабочий светильник. Литературный успех, удовлетворяющий самому себе, приобретается только посредством всесторонней обработки предмета. Но и предмет должен быть высокий, для того чтобы труд всегда был приятен».

Размышляя над вопросами художественного творчества, Толстой одновременно занимается философией, историей.

В конце 1853 года он с увлечением читает «Историю государства Российского» Карамзина, находит в ней много хороших мыслей. Читает большой труд Устрялова «Русская история», впервые узнает из нее о незаконности наследования престола всеми русскими царями после Петра I.

На Кавказе Толстой систематически читал журнал «Современник», продолжая работать над «Романом русского помещика». Работа была прервана отъездом в действующую армию. В этом произведении Толстой впервые изображает жизнь простого русского народа и показывает себя знатоком быта крестьян, их психологии и языка.

 

Источник: Поповкин А.И. Толстой Л.Н.  / Оформление Н. Мунц. - М.: Государственное издательство детской литературы министерства просвещения РСФСР, 1963.