ТРИЛОГИЯ  «ДЕТСТВО»,  «ОТРОЧЕСТВО», «ЮНОСТЬ»

Статья Н.Н. Скатова

«12 августа 18... ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в 7 часов утра Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой— из сахарной бумаги на палке — по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча. Он же, в пестром ваточном халате, подпоясанный поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать».

Так начинается толстовское «Детство». И так на наших глазах Толстой начинает глубинную перестройку литературы и всего художественного сознания в его целом.

До Толстого в подобной сцене, прежде всего, определяющими оказались бы известный бытовой уклад, его воздействие на принадлежащего ему человека. Вспомним, что в опубликованном незадолго перед «Детством» «Сне Обломова», вошедшем позднее в знаменитый гончаровский роман, привычный уклад быта, вся сложившаяся система отношений в быту так и не дают в мальчике проявиться, «выйти в дело» его собственным желаниям и устремлениям.

История же героя на страницах «Детства» открывается тем, что Николенька просыпается и тотчас же начинает выяснять, почему это произошло и как ему самому к обстоятельствам своего пробуждения отнестись. А Толстой, не отрываясь, вглядывается, как же пойдет, как развернется в маленьком Иртеньеве вот на этом пустом вроде бы месте процесс его душевной жизни. Вглядывается, потому что сложившиеся условия и установления перестают уже обладать над человеком прежней властью, не могут больше снять или хотя бы отодвинуть значения его собственных душевных движений.

Тогда же примерно, когда Толстой создавал «Детство», Герцен в «Былом и думах», имея за своим автобиографическим героем непосредственно собственный опыт превращения дворянского юноши в революционера-подвижника, находил совершившемуся объяснение в прямом диктате крупнейших, выдающихся событий современной истории. Много внимания уделил он тому, что появился на свет в 1812 году, что семейная драма его вписана в год 1848-й... За самим человеком, над ним и здесь оставалось, таким образом, что-то, что как бы предуказывало его формирование.

В окончательном тексте «Детства» с первой же сцены перед нами все то, и только то, что замечено, воспринимается самим Николенькой. Что сохраняется потом в его собственной памяти. Так, решающе важной становилась теперь вместо давления среды, времени «диалектика души» самого человека (как назовет это, опираясь именно на изображения Толстого и в статье о Толстом, Чернышевский), его собственная душевная работа. Любого, всякого человека. Даже ничем и никак не выделяющегося.

Произведенный Толстым (и по-другому Достоевским) сдвиг, переворот в воссоздании жизни знаменовал собою начало той эпохи, когда людям самим предстояло складывать свои судьбы, когда в них самих судьбы эти стали определяться. Эпохи революции. Хотя в «Детстве» Николенька делает на пути своего движения лишь первые шаги,

Толстой уже рассказывает, как Николенька задумывается вдруг о несправедливости, как не может о ней забыть, как «набирает» и «набирает» в остроте переживания ее, в своем представлении о ней обнаруживает, что дорога здесь перед его героем, перед человеком вообще простирается бесконечная.

Всей своей жизнью Толстой затем подтвердит, что пройти по этой дороге можно было и в самом деле далеко. А пока, открывая свою первую повесть пустяковым как будто эпизодом с мухой и завершая ее смутными предчувствиями героя на пороге отрочества, писатель убеждал, что совершается в любом человеке работа души постоянно, непрерывно идет в каждом по-своему, что вехи, ступени ее у всякого собственные, неповторимые, его, почему повествование об Иртеньеве и имеет такие неожиданные начало и конец, могло бы бесконечно продолжаться и в одну, и в другую сторону и в воспроизводимом ничто не должно быть упущено или опущено.

Оказавшись главным предметом толстовского внимания и изображения, «диалектика души» тут же становилась и первоосновным творческим принципом писателя, его художественным методом, то есть особым способом осваивать мир, о чем тоже с предельной чуткостью и точностью сказал Чернышевский. Новая историческая пора обозначалась одновременно в жизни, в литературе, в критике... Человеческий потенциал подымался, выказывал себя по всему фронту менявшейся русской действительности.

Тут везде неповторимо детские впечатления тех самых минут, когда Николенька, которому только исполнилось десять лет, проснулся утром в своей кроватке.

«Матушка сидела в гостиной и разливала чай: одной рукой она придерживала чайник, другою — кран самовара, из которого вода текла через верх чайника на поднос. Но хотя она смотрела пристально, она не замечала и того, что мы вошли». Это первые строки второй главы «Детства». И это опять-таки живое восприятие Николеньки, когда он входит, вот сейчас, в гостиную.

Первая повесть Толстого и разворачивается, переходя от одного очень конкретного и очень частного впечатления мальчика к другому такому же. Она сама живет вроде бы так же, как ребенок в своих контактах с миром.

И, однако, в первой же строке «Детства» время действия указано таким образом, что очевидно: все это было все-таки давно — число, месяц, год помечены издалека.                                                         

В «воображении» взрослого человека прошлое, давнее может, оказывается, ожить заново с тою же полнотой, с тою же первоначальностью, с какими оно некогда — в детстве, в отрочестве, в юности — в его сознание, в его душу впервые вошло. Именно ожить в «воображении».

«Воображение» не только воскрешает прошлое. В нем также таится — в самом буквальном смысле этого слова — будущее. Маленький Николенька как будто только выдумал сон о смерти maman, чтобы как-то объяснить свои слезы. Однако maman вскоре и в самом деле умерла. Выдуманный сон — из первой главы «Детства»; смертью maman, переживанием этой смерти детство Николеньки заканчивается. И, значит, такая именно выдумка пришла мальчику в голову не случайно.

«Это была действительность, это было больше, чем действительность: это было действительность и воспоминание»,— читаем мы у Толстого. И в самом движении фразы предстает усилие связывания, соединения разного, разнородного. А то, как присутствует детство в книге, написанной взрослым человеком, обнаруживаем, что затрачиваемые усилия не напрасны. Свершения искусства Толстого были свершениями самой жизни.

В 1847 году в «Письмах из Avenue Marigny» Герцен заявил: «Понять всю ширину и действительность, понять всю святость прав личности и не разрушить, не раздробить на атомы общества самая трудная социальная задача. Ее разрешит, вероятно, сама история для будущего, в прошедшем она никогда не была разрешена».

Толстой, казалось бы, сразу и целиком уходил в неповторимую единственность индивидуальных развитии. Да, именно и только вот этот мальчик, Николенька Иртеньев, мог именно так проснуться, разбуженный Карлом Иванычем, рано утром в третий день после того, как ему исполнилось десять лет. И все подробности пробуждения к нему лишь одному и относятся.

Но изображение доходит до такой «мелочности», что тут-то и происходит «генерализация» (оба эти термина принадлежат самому Толстому и настойчиво им использовались). Потому что при всей неповторимой единственности узора и сплетений «диалектики души» в этом или ином случае составляются-то узор и сплетения из «материалов» душевной жизни, в самом конечном счете в самых мельчайших своих частицах общих всем людям, и в этих мельчайших частицах сугубо Николенькино оказывается близким любому из нас, читателей разных эпох, сходится самым непосредственным образом с чем-то в каждом человеке.

Толстовский Иртеньев, живя вновь своим детством, всем своим детством, восклицает однажды: «Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней?» Но кто не почувствует себя здесь, пройдя дорогами повествования, хоть в самой малой мере вместе с Иртеньевым? Или когда Иртеньев спросит уже прямо у всякого из нас: «Случалось ли вам, читатель, в известную пору жизни, вдруг замечать, что ваш взгляд на вещи совершенно изменяется, как будто все предметы, которые вы видели до тех пор, вдруг повернулись к вам другой, неизвестной еще стороной?»

Мы часто говорим об общечеловеческом в классике. Так оно и есть. Чем и объясняется непреходящее ее значение, но к Толстому этот тезис приложим в степени особой, в смысле самом прямом. Люди совсем другого времени и иных жизненных условий, мы совершенно узнаем в толстовских изображениях первой влюбленности Наташи Ростовой или отчаяния ее брата при его проигрыше Долохову какие-то собственные свои переживания. И это оттого, что, входя в процесс протекания душевной жизни, Толстой обнаруживал в его «микроэлементах» некие непреложные свойства самой материи, если можно так сказать, человеческого существования. Те, без которых и вне которых оно но является собою, не может сохранить отличительных своих качеств.

Когда Николенька переступает порог детства, одной бессознательной привязанности ко всем, с кем он до сих пор был в общении, становится недостаточно. Да и не дано ей, такой, какая она есть, устоять. Поначалу Николенька впадает при этом в отчаяние. Все представляются ему только чужими и враждебными, не способными и не желающими его понять. И весь период отрочества кажется взрослому Иртеньеву сплошной «бесплодной пустыней».

А затем Николенька начинает выстраивать свою дружбу с Нехлюдовым. Но ими обоими — и Николенькой, и Нехлюдовым — она создается искусственно, мучительно придумывается. И потому подлинной близости не получается. Напротив, теряет силу и то, что могло бы молодых людей в самом деле свести. Однако Толстой сосредоточен на возможностях действительного человеческого общения и единения все больше.

Толстой глубоко входил во многие не тронутые или почти не тронутые литературой пласты реальности, и возникала опасность утраты, раздробления целостной картины мира. Но толстовские изображения этой опасности органически противостояли.

Вот в «Детстве» «в комнату вошел человек лет пятидесяти, с бледным, изрытым оспою продолговатым лицом, длинными седыми волосами и редкой рыжеватой бородкой. Он был такого большого роста, что для того, чтобы пройти в дверь, ему не только нужно было нагнуть голову, но и согнуться всем телом. На нем было надето что-то изорванное, похожее на кафтан и на подрясник; в руке он держал огромный посох. Войдя в комнату, он из всех сил стукнул им по полу и, скривив брови и чрезмерно раскрыв рот, захохотал самым страшным и неестественным образом. Он был крив на один глаз, и белый зрачок этого глаза прыгал беспрестанно и придавал его и без того некрасивому лицу еще более отвратительное выражение». И повсюду здесь неразрывны юродивый Гриша и то, как подействовал он на мальчика Николеньку, как навсегда остался в иртеньевском сознании. Ведь и в огромности посоха, и в чрезмерной раскрытости рта, и в страшной неестественности хохота, и в отвратительном выражении некрасивого лица... в равной мере обнаруживают себя и сам юродивый, и реакция на него Николеньки, сохраняющаяся во взрослом Иртеньеве. Одно с другим сливается нераздельно.

Так же это и с днем охоты: «День был жаркий. Белые, причудливых форм тучки с утра показались на горизонте; потом все ближе и ближе стал сгонять их маленький ветерок, так что изредка они закрывали солнце. Сколько ни ходили и ни чернели тучи, видно, не суждено им было собраться в грозу и в последний раз помешать нашему удовольствию». Не герой появляется «на фоне» какого-то отдельного от него состояния природы, где-то рядом с нею, но словно бы сам он ее с собою вводит, и вводит в той степени, в какой она явилась фактом его душевных переживаний.

Углубляясь в реальность, Толстой сберегал целостности воссоздания ее в искусстве, чему служила новая наполненность, новая емкость рождавшихся еще в трилогии изображений.

 

Источник: История русской литературы XIX века: Вторая половина: Учеб. пособие для студентов пед. ин-тов по спец №2101 «Рус. яз. и лит.» / Н.Н. Скатов, Ю.В. Лебедев, А.И. Журавлева и др.; Под ред. Н.Н. Скатова. - М.: Просвещение, 1987. - 608 с.